Александр Иванович так и называл этот чай слоновый, ударяя на первую букву.
И Александр Иванович встал в очередь. Он пристроился за каким-то гражданином в кофе-с-молоком пальто и от нечего делать принялся глядеть по сторонам, ибо, как известно, в булочной очереди, даже в кондитерской, даже в центральной делать больше нечего. И вот тут взгляд его уткнулся в чей-то удивительно знакомый профиль. Удивительно знакомый.
Позвольте, насторожился вдруг Александр Иванович, где же я мог его А впрочем, нет, что-то связанное с какой-то рекой. Темно и огонек горит папиросный. Нет, не то Потом дубы
Вспомнил! закричал он вдруг на всю булочную. Жан-Жак! закричал он на всю кондитерскую.
Очередь зашевелилась, как большая гусеница, все стали оборачиваться в наступившей тишине к Александру Ивановичу. Знакомый профиль тоже обернулся и оказался вдруг тем, чем и казался, то есть, собственно Жан-Жаком, а именно Иеронимом!
Глаза их встретились, и Александр Иванович приветственно махнул хвостом. Ответа не последовало.
Здравствуйте, Иероним! повторил Александр Иванович еще радостнее и громче.
Извините, гражданин, обознались. Меня зовут Иван Яковлевич, сказал тоже громко и весьма солидно, чтоб все слышали, но не своим совершенно голосом, Жан-Жак, на самом деле Иероним, а на самом деле неизвестно, ну просто пес его знает кто! И отвернулся, мерзавец.
Александр Иванович совершенно опешил от такой наглости и даже чихнул. Два раза.
«Вот так штука! пронеслось у него в голове. Как же так? Ведь я же прекрасно узнал его! Я вообще всегда отлично помню все. У меня феноменальная память от бабушки! Помню прекрасно: река, туман И вообще это же просто полная ерундистика какая-то».
Очередь его подошла, и Александр Иванович, в полном отсутствии, купил себе бубликов и чаю. Кассирша, пользуясь его отсутствием, не дала сдачи, но и этого не заметил Александр Иванович был он ужасно и глубоко расстроен.
Как же так? бегало в голове что-то.
Иван Яковлевич. Иаковлевич. И Акивлевич. Тьфу ты, Кряковлевич! расстраивал себя Александр Иванович.
Вконец расстроенный, он вышел из магазина, сел на скамейку, достал папиросы, а хвост его, совсем печальный, болтался рядом.
Издалека, откуда-то из тени бульварных лип, пробираясь между скверных (то есть в скверу стоящих) клумб, по дорожке из красного толченого кирпича к нему двигался этот негодяй Кряковлевич, эта иезуитская личность с незажженной сигаретой в зубах. Вроде бы как прикуривать.
«И даже разговаривать не стану», твердо решил Александр Иванович.
Пока личность с сигаретой двигалась, на улице Сумасшедшего Генерала, как-то быстро стемнело, набежала откуда-то тучка, прыснула мелким дождиком и тут же, видимо торопясь куда-то, побежала дальше.
Мнимый Жан-Жак приблизился, подошел к нему, попросил разрешения прикурить и наклонился к зажженной с молчаливым римским достоинством спичке. И посмотрел Александру Ивановичу прямо в глаза.
И вот тут вдруг стало ясно, что глаза у Жан-Жака очень и очень странные. Там, в этих глазах, был и высокий дуб, уходящий под облака, и огненная река, и два ее берега, и даже перевозчик был там и, опустив весла в воду, пристально смотрел на него из темной своей лодки.
А Жан-Жак сложил руки, прикрывая спичку от ветра и Александр Иванович так и не понял, как это вышло, не разжимая их, резко подбросил что-то вверх. И это что-то, Александр Иванович мог бы ручаться за это, было чайкой, белоснежной, с розовым клювом чайкой. Она взмыла над ними, в голубое московское небо, прокричала один раз и пропала в нем.
Откуда-то сверху упала то ли капля дождя, то ли морской пены, а Жан-Жак улыбнулся, подмигнул хитро Александру Ивановичу и, не оборачиваясь и весело посвистывая, пошел прочь. По дорожке из красного толченого кирпича.
Глава 2
Домой Александр Иванович вернулся только к полудню. И все из-за того, что сначала было так.
Сначала он очень долго сидел вскверу у магазина на скамейке и пытался создать видимость того, что занят глубоким осмыслением происходящего, или, говоря простым языком, думал.
Тут надобно сказать, что чрезвычайно умное человечество в свое время изобрело массу полезных, прямо-таки радикальных способов вспоможения своему процессу мысли. Например, если мысль ваша неповоротлива, ленива или вообще совсем даже не та, что надо, то ее, эту проклятую мысль, с помощью этих способов можно легко протолкнуть, подстегнуть или просто прогнать, как ненужную, и вызвать нужную. Самый распространенный и наиболее простой из них почесывание затылка.
Но есть и множество других, посложнее. И всякому мыслящему существу следует знать эти способы. Это необходимо.
Есть также масса способов, изобретенных все тем же умным человечеством, способных препятствовать процессу мысли и способных даже вовсе и навсегда его остановить, но мы их тут никак трактовать не будем, ибо в тот день, сидючи на скамейке, Александр Иванович пользовался вовсю именно способами категории первой.
Он сидел, подолгу уставившись в одну точку, в задумчивости открывал рот, почесывал затылок и подбородок, делал загадочное лицо, курил словом, пытался, применяя известные ему способы, всячески возмутить какие-то вулканические процессы у себя в голове. Но, увы, он и сам прекрасно знал, что там по Рихтеру балла полтора всего, не более.
И вот, когда уже ему начало казаться, что все это просто-напросто продолжение зимнего сна, он решил, что просто все еще спит и проснется не раньше марта, и перестал наконец думать. И это было единственным правильным шагом, ибо, перестав думать вовсе, он понял вдруг все. Землетрясение прекратилось, вулканы перестали куриться и стращать табачным дымом, реки снова вошли в берега, а почва остыла и покрылась росой.
На самом-то деле ему и не нужно было ничего осмыслять, он и так все знал. И чего тут думать? Чайка это чайка, а не ворона, например, и это понятно каждому. А Жан-Жак это Жан-Жак, а не, к примеру, Петрович сосед снизу. А где Жан-Жак, там и чайки всякие, и пена морская, и все, что хочешь, может быть. И чего тут думать-то?
И когда он это понял, так светло и радостно стало ему, что он отправился к квасному автомату, спеша поделиться с ним радостью неожиданно вдруг возникшей простоты жизни. Автомат отнесся к открытию весьма недоверчиво и даже как-то настороженно, но квасу все-таки дал. И Александр Иванович еще долго сидел с кружицей, с великим удовольствием хохоча над собой, и пену не сдувал.
А потом уж он отправился гулять. Потом уж он пошел на бульвары к деревьям, навестил фонтаны, включенные по случаю небывало ранней и жаркой весны и, сидя на парапетах, долго смотрел на бегущую из неоткуда в никуда фонтановую воду, с блестящими ему со дна белыми и желтыми монетными пятнами.
Еще позднее он сидел на скамейке в тихом кошачьем дворике близ Сивцева Вражка и ел бублик. Старые могучие тополя шумели над ним, а им было уже, чем и о чем шуметь, по двору бродили разноцветные кошки и хитро так смотрели, будто что-то особенное знали, а под ногами у него, глубоко под землей, бежала в неизвестное море загадочная речка Черторый. И были в ней и вода, и рыба, и раки, и еще кто-то странный, мутный и с бородой и хвостов в воде мочить не велел.
Потом он был на Сретенке, но букиниста там не застал. Застал, правда, записку на двери, но только странную. В записке синим по белому в клетку было отчего-то сказано: " Ушел в рыбу». А кто ушел, в какую рыбу, зачем и, главное, весь ли уже ушел в эту рыбу, непонятно.
И Александр Иванович, написав под этим интригующим сообщением: «Заходил. Проснулся», немного подумал, подписал зачем-то коротко: «Поэт Пушкин», потом зачем-то вытер башмаки о половичок перед дверью и посмотрел под ноги.