Не скажи, возразил ему лакированный. При немцах хоть порядок был.
Да? А при ком календарь наш поменяли? При немцах твоих!
Не, то при красных было.
А я говорю, при немцах
Концерты шли при любой власти. В тот вечер узкий и длинный, как коридор, зал городского синематографа был увешан коммунарскими лозунгами. Огней сначала не зажигали. Разноцветные лампочки рампы вспыхнули только после того, как за сценой ударили в гонг. Представление началось!
Артисты, среди них отец Ани, показывали фрагмент оперетты. На заднем плане танцевали две юных балерины, одной из них была Анечка. Из зала на сцену умильно глядела подруга отца. Последнее время эта женщина везде была с ними.
Сидевшие за дамой красноармейцы возмущались её большой шляпой, которая не только вызывала у них классовую ненависть, но вдобавок мешала смотреть представление. Они грызли семечки, зло сплёвывая шелуху.
Ишь, барыня. Шла бы взад сидеть!
Подруга нервно повела плечами, но шикнуть на простолюдинов побоялась. Сейчас сила была на их стороне.
После выступления Аня, как всегда, взглянула на папу, ища его одобрения: «Очень хорошо, принцесса!» А он даже не повернулся к ней, послал воздушный поцелуй своей подруге.
Следующим выступал старик-куплетист в босяцком одеянии.
Куплеты на злобу дня!
Он запел про город, всех жителей которого повесили на фонарях. На базаре, словно куколки, висели торговки. И на улице все прочие профессии: сапожник, мясник, ювелир, портной, пекарь, гробовщик, дровяник, парикмахер, аптекарь.
Страшная была песня и почему-то смешная. Над этими куплетами раньше смеялись белые. Правда, в глазах у белых плавали печаль и злость. В этот раз зал вполне добродушно гоготал, пока кто-то с последнего ряда не крикнул тонким голосом:
Зря смеётесь, хлопцы! Эта сволочь, он то же самое во вторник для Петлюры пел! Над нашей властью народной надсмехался.
Залу потребовалось совсем немного времени, чтобы перейти от благодушия к ненависти.
Гоните его со сцены!
Но тонкому голосу этого было мало.
Пока мы грудями за революцию шли, они тут обнахалились! До издевательства! Фильму свою про нашу ЧеКа тут намедни крутили, а вот эти все плясали.
В рядах произошло брожение, и зал потребовал сразу несколькими голосами:
В расход гада!
Актёры оцепенели, а куплетист затрясся вместе со своей ветошью. Началась суматоха. Анечке захотелось подбежать к папе, вжаться лбом, почувствовать отцовскую руку на своей голове и не видеть, что произойдет дальше. Но её опередила та самая подруга. Она почти без чувств упала на папу, угодив ему в глаз краем своей шляпы.
Куплетиста поволокли к выходу. Он болтался в руках своих палачей, как тряпочный паяц. Его плешивую голову мотало из стороны в сторону, театральные лохмотья развевались среди солдатских шинелей. Вскоре с улицы раздались два выстрела, и сразу заголосила какая-то женщина.
Анечка смотрела, как разбегаются актёры, как папа и его любовница обнимают друг друга. Шляпа-абажур сползла даме на лицо, остались лишь щёки и искривленный страхом рот.
Жорж, пообещай, что мы уедем отсюда! неслись рыдания из этого мокрого рта. Пообещай прямо сейчас ради нашей любви! Ты ведь знаешь, что я не вынесу этот ужас!
Отец гладил свою подругу по спине, успокаивая.
Я знаю, я знаю
Он легко давал обещания.
Со дня появления красных прошло три недели. Ранней весной на широком тротуаре Крещатика рядом с книжным магазином Идзиковского, что напротив Прорезной, группа буржуев неумело скалывала лёд ломиками. За ними присматривал молодой жгучий брюнет, одетый с комиссарским шиком. Все на нём, кроме галифе, было кожаным фуражка, куртка, сапоги.
С торца многоэтажного дома на углу резко идущей в гору Прорезной улицы на буржуев не менее строго взирал огромный красноармеец, изображённый в кубистическом стиле. Фасад того дома был опоясан красными транспарантами на двух языках «Мир хижинам, война дворцам. Мир хатинам, вiйна палацам», и обвешан табличками с непонятными названиями советских учреждений: ПУОКР, Реввоенсовет, ПоАрм, Агитпроп, Политпросвет.
Вдруг улица притихла. По ней вели большую группу арестованных. Их было человек двести. Люди шли в той одежде, в которой их взяли кто в пальто и шапке, кто в лёгком домашнем; некоторые несли наспех собранные узелки.
Конвоирами были китайцы. Киевляне со страхом смотрели на этих раскосых чекистов, которые не дорожили жизнью ни чужой, ни собственной. Даже латышские стрелки, среди которых почему-то было много немцев, не могли сравниться с ними в жестокости.
С винтовками наперевес, китайцы тесным кольцом окружали арестантов. На их одинаковых лицах не отражались никакие чувства. Они были равнодушны к стране, в которой сейчас находились. И приехали сюда ещё до войн и революций с единственным желанием заработать. Просто в «Киевском коммунисте» были недавно напечатаны объявления о наборе в ЧеКа. Триста рублей хорошие деньги.
Процессия поравнялась с буржуями, и те прервали работу, всматриваясь в лица арестованных.
Господи
Высокая пожилая дама с муфтой в одной руке и ломиком в другой повернулась к мужу.
Володенька, это же нашего Прокофия Ивановича повели! За что, за что старика арестовали? Ведь он честнейший человек, русский профессор!
Её муж горько усмехнулся.
За это самое и арестовали, Тосенька.
Граждане буржуи, не отвлекаемся! прикрикнул на них надзиратель.
Перед тем, как вернуться к работе, дама перекрестила воздух, посылая знамение арестованным.
Патриархальному Киеву, каким он был на протяжении веков, приходил конец. На Большой Подвальной перед дверями грязной гостинички «Версаль» теперь стояли пулемёты. Здесь была наспех устроена тюрьма. Каждую ночь в саду напротив «Версаля» прямо над обрывом раздавались выстрелы это казнили арестованных. Перепуганные горожане шептались, что счёт убитым уже пошёл на тысячи.
А всего в двух верстах от этого страшного места по инерции кипела богемная жизнь. Киев уже год как был приютом для сбежавшей из обеих столиц художественной интеллигенции. Сначала беглецам казалось, что дела в Петрограде и Москве наладятся через месяц или два. Но смутное время не кончалось.
Богема облюбовала подвалы двух гостиниц (ох, уж эти киевские гостиницы с французскими названиями) и превратила их в кабаре. Анечка бывала в обоих артистических кафе с папой и его подругой. В первую гостиницу вела высокая зеркальная дверь. Чтобы попасть в подвал, надо было пройти мимо швейцара в вестибюль ресторана, и потом прямо, никуда не сворачивая, к небольшой двери. В подвале светились цветные фонарики и повсюду стояли бочки. На маленьких все сидели, большие служили столиками, и на одной большой бочке красовалось одноглазое чучело.
Зимой в подвале выступал «салонный хор нищих». В нём участвовали лучшие артисты в масках «бывших людей», потерявших свое положение после революции. Ими управлял бойкий одессит с зачёсанной набок длинной чёлкой.
Ах, мама, мама, что мы будем делать,Когда настанут зимни холода?хрипловато выводил регент. Хрипота и серьёзность соответствовали его маске.
У тебя нет тёплого платочка,У меня нет зимнего пальтаКиев уже признал своей эту песенку беспризорников её пели на Крещатике, на Подоле, на Днепре.
В другом кафе над входом висела вывеска, на которой человек летел в ультрамариновом и розово-серебряном пространстве. «Войдя сюда, сними шляпу. Может, здесь сидит Маяковский». Конечно, это относилось к мужчинам. Папина подруга оставалась в своем неизменном абажуре. Наверное, она и спала в нём.
Художники, литераторы, артисты и музыканты выступали здесь за еду. Остроумцы обменивались шутками, то и дело раздавались взрывы смеха. Все блаженно заулыбались, когда актёр с большим жёлтым бантом запел про далёкие знойные страны, про негритосов и миллиардеров. Спрятаться от наступающей эпохи можно было только в выдуманном мире.