Она запела о далёкой экзотической стране. То была пародия на модные песенки, пустячок, где «мальчик-пай» рифмовался с Уругваем. Но соблазнительная клоунесса в чулках с подвязками пела так, что её мечта волновала, даже заражала
Бердышев неожиданно стукнул о пол своей палкой, останавливая съёмку. У Анны упало сердце.
Свет слабый! рявкнул режиссёр.
Он то и дело требовал яркого контраста именно этому научился в Германии. Анна ошиблась, когда приняла его за немца, но она угадала в главном. Киностудия была наполовину германской, режиссёр успел поучиться в Берлине. Бердышев старался мыслить, как немец.
Висевшие над декорацией лампы верхнего света были спущены вниз, их перезарядили новыми электродами, вновь подняли наверх. Были заменены и проверены электроды у остальных приборов. Заодно осветители передвинули свои «пятисоточки» и «зеркалки». Свет загорелся с новой силой. Теперь дело было за актрисой. Ей предстояло повторить сеанс магии и чувственности.
Поедем, поедем поскорей, милый,
В У-руг-вай!
От раскалённых ламп выделялись тепло, газ и копоть, в павильоне повисло марево. Пекарская не видела ничего, кроме яркого света. Она знала, что только рассеивающий экран перед приборами спасает её глаза от ожогов, но эта временная слепота раскрепощала. Оставшись наедине с этим ярким светом, Анна пела и танцевала для него одного.
И благодарный свет впитал эту женственность, а плёнка сохранила её для всех: и живущих в одно время с Анной, и для ещё не родившихся. Люди будут влюбляться в неё и через много лет, забывая, что эта прекрасная актриса отделена от них временем. Вот она какая, отложенная магия кино.
Бердышев резко поднял вверх свою палку.
Хальт! Снято!
Лампы погасли. Анна посмотрела в полумрак студии, радуясь, что может снова различать людей и предметы. Её глаза слезились. Съемки шли пятнадцать часов.
Бердышев подошел к актрисе.
К сожалению, я недостаточно с вами работал
Порывшись в кармане брюк, он достал двадцатикопеечную монету, протянул её Пекарской.
Но вы хорошо сыграли. Возьмите.
На самом деле он был из русаков, коренной москвич. И «акал» очень по-московски. Когда не говорил на немецком.
В комнате задребезжали все стёкла разом, даже стакан задрожал на столе. Это низко над городом летел гигант, он на мгновение закрыл кусок неба. Из находившихся под его крыльями рупоров на московские крыши неслись звуки пламенной большевистской речи.
Рабочие и крестьяне! Вступайте в Осовиахим! Крепите! Овладевайте! Даёшь индустриализацию!
Быстро открыв раму, Пекарская успела рассмотреть брюхо самолёта и большие буквы на крыльях «Максим Горький».
Этот флагман агит-эскадрильи уже не первый раз гудел и взывал над столицей. Анну как-то приглашали полетать на нём. Рассказывали, что внутри всё необыкновенно, что это, по сути, летающий дом, где есть даже спальные места и ресторан.
Гигант пролетел, и во двор вернулись прежние звуки: хромоногий дворник Ринат стучал молотком возле сарая, из чьего-то окна пел патефон, а старьёвщик, стоя посреди двора со своим мешком, снова закричал:
Старьё берем, старьё берём. Костей, тряпок, бутылок, банок!
Возле него, как всегда, крутилась ребятня в ожидании, когда он начнёт одаривать их свистульками и бумажными мячиками на резинках.
На подоконнике благоухали цикламены. Пекарская понюхала их и улыбнулась. Почему-то именно этот аромат вызывал у неё радость, хотя в комнате было полно других цветов. Они стояли повсюду в вазах и корзинках, придавая живописности царившему вокруг беспорядку.
Даже не зная хозяйку комнаты, легко было догадаться, что здесь живет успешная, бездетная и очень безалаберная в быту молодая особа. К стене была прикреплена афиша полит-сатиры Бердышева. С неё улыбалась блондинка в цилиндре. Фильм с успехом прошёл по всей стране, афиши были расклеены во многих кинотеатрах и рабочих клубах. Анне иногда казалось, что на них изображена не она сама, а её двойник, согласившийся вместо неё принадлежать толпе.
Эти киносъёмки многое дали Пекарской. Увидев себя со стороны, она стала мягче играть на сцене. Результат принёс богатые плоды.
Лениво потянувшись, Анна достала свой маленький ежедневничек и, в сосредоточенности покусывая карандаш, записала столбиком цифры. До чего приятные подсчёты! После сложения получилось четырёхзначное число. Её доход за прошедший месяц получился больше, чем у директора, профессора и самого передового слесаря, вместе взятых.
Она захлопнула книжечку, задумчиво постояла перед распахнутым гардеробом, подвигала вешалки. Какую блузку надеть сегодня?
Выбрав брусничную, Анна порылась в комоде и небрежно бросила на кровать нечто воздушное, почти невесомое. Многие советские девушки и женщины хотели бы стать обладательницами такого же изысканного белья ручной работы. А заодно и всего остального, что находилось в комоде и шкафу Пекарской. Недостижимая мечта. Да что там советские «Где вы шьёте свои платья?» спрашивала её одна парижанка. Ou faites vous vos toileltes?
Под окном затарахтел мотор, сквозь весеннюю зелень мелькнула подъезжающая машина. Анна посмотрела на свои часики удивительно, как это Борису удаётся приезжать минута в минуту.
Она ещё раз вдохнула аромат цикламенов и поспешила на кухню. По пути ей пришлось увернуться от трёхколесного велосипеда, на котором нёсся соседский мальчик. В коридоре, как всегда, рядом с огромным сундуком сидел, занимаясь починкой чужого барахла, Акимушка тихий деревенский мужичок, родственник соседей. У него пока не было своего угла в Москве, поэтому он жил и работал прямо на этом сундуке. Рядом с Акимушкой в столбике солнечного света вились белые пушинки. Их много летало по всей квартире.
Добрый день, Акимушка.
Здрасьте, Анна Георгиевна.
Акимушка старался никому не мешать. Он даже своим молоточком стучал деликатно. Зато из-за приоткрытой двери раздавалось громогласное:
Соловей, соловей, пташечка!
Это сосед-портной сидел по-турецки на большом столе среди исчерченных мелом кусков драпа, рядом со своим «Зингером».
До революции, когда в квартире жила только семья инженера, у каждого помещения было свое предназначение: спальня, детская, кабинет, гостиная, каморка кухарки. К началу тридцатых от той инженерской семьи осталась только молчаливая старуха с чёрным кружевом на голове. Она ютилась в бывшей детской.
А всего в коммуналке проживало пятнадцать человек. Или шестнадцать, если считать с Акимушкой. Многие были выходцами из деревень. Соседи жили одной семьёй: иногда ругались, но в общем дружили. Двери никогда не запирали, праздники отмечали вместе. Собираясь за столом, пели свои песни. После «Священного Байкала» затягивали «Из-за острова на стрежень». Голоса были сильные. Обычно начинал кто-то один, к нему присоединялись хозяева и гости все, кто стеснялся петь в одиночку.
Женщины стремились слиться голосами с лучшей певуньей, мужчины вели свою партию, их проникновенные низкие ноты придавали словам значительности. Анна тихо волновалась, слушая, и удивлялась своему волнению это был совсем не её репертуар.
Кухня пахла керосином и дешёвым ширпотребным мылом. На плите кипело бельё, рядом с чаном скалил акульи зубы портновский утюг с угольями в пасти. В этом чаду лениво переругивались соседки: одна чистила керосинку, другая ощипывала курицу. Обе грозили наслать «фина» на мужей друг друга. Но в этой коммуналке фининспектор никому не был нужен. Ни соседу, который делал на продажу пуховки для пудрениц (советский парфюмерный трест «Жиркость» пуховками не заморачивался), ни семейству портного, чей глава тоже подрабатывал дома.