Мам, как же ты ешь такой хлеб?
А я его покрошу в щи или ещё куда, или попарю над кипятком. Как принесут несколько булок, и не знаю, что с ними делать. Пока одну осилю, остальные уж посохнут.
А вы бы их на мороз, посоветовал Груняше Василич, там они смёрзнутся, а когда внесёшь в тепло, хлеб быстро отойдёт как ни в чём не бывало.
Мыши там, спасу просто нет. Я пробовала. Вынесешь что-нибудь, а они мигом начнут торзовать.
Ладно, мам, давай ешь. Вот ветчина, она варёная, ты такую любила, колбаска. Короче, ешь. Он подвинул поближе к ней тарелку с голубцами.
Сынок, что же это за еда-то, спросила Груняша, с подозрением рассматривая плавающие в масле большие комки зелёных листьев.
Голубцы называется. Вкусная еда, внутри рис с мясом, ответил за него шофёр.
Ох, совсем забыла, спохватилась она, у меня же кофей есть. Специально для такого случая берегла. Сейчас сварим. Плита вон аж красная, быстро поспеет.
Сергей Иванович хотел остановить мать, но она уже копалась в глубине стола, разыскивая кофе. Пачка кофе оказалась в самом углу, за банками с рафинадом.
На, сынок, засыпь в чайник на плите, подала сыну пачку, завёрнутую в пожелтевшую газету, и целлофановый мешочек.
Он осторожно развернул свёрток. На свет появилась коробка какао «Золотой ярлык». Затем, так же осторожно, открыл её в нос ударил кислый запах. Какао оказалось плесневым, вместо положенного коричневого цвета оно было зелёным. Сергей Иванович быстро закрыл пачку и поставил на окно подальше от себя.
Ладно, мам, лучше вон компота попьём, он показал на банку рядом с бутылкой коньяка.
Тогда до следующего раза приберегу, согласилась Груняша.
Она совсем ничего не ела, только суетилась возле сыночка, сообщала новости, что ещё не успела рассказать, показала рукавички, связанные ему. Он только мельком взглянул на них, кивнул и снова налёг на голубцы.
За дверью раздалось утробное мяуканье.
Кошка пришла, привстала Груняша.
Сидите, остановил её Василич, я открою.
На пороге тенью возникла старая облезлая кошка. Её зелёные огромные глаза светились мудростью. В отличие от молодых кошек, что одним махом перепрыгнули бы порог, она степенно переплыла через него. Затем не спеша, плавно двигая острыми лопатками, прошла на середину и села, обвившись хвостом. Её глаза, не мигая, смотрели на людей.
Мам, какой у тебя здоровый кот, сказал Сергей Иванович, беря со стола кусок колбасы.
Кошка это, ответила Груняша. Сынок, ты ей роскошев-то не давай, она мышей ловит, да и я ей даю кой-чего.
Как её зовут? спросил, жуя, Василич.
Да никак! рассмеялась Груняша, по правде-то я и сама не знаю, кто это, кошка или кот. Вроде, за всё время ни разу не котилась, значит, думаю, кот, а зову просто Кошкой. Кошка и всё. Она, как и я, тоже никакая. Старая уж она больно.
Какие у неё глаза мудрые, словно насквозь тебя видят, сказал шофёр.
Ужас, какая она умница, я уже и не помню, сколько вместе с ней живу. Она сама ко мне пришла. Соседская кошка-то. Они, как она состарилась, новую завели, чтоб лучше мышей давила, а эту выбросили. Вот она ко мне и пришла. Я старая и она старая, вот и живём, друг друга не обижаем. Она всё понимает. Куда ей ещё. Вместе легче прожить. Хоть поговорить есть с кем.
Кыс-кыс-кыс! позвал кошку Василич, протягивая ей откушенный кусочек копчёной колбасы.
Та, степенно переваливаясь, подошла, обнюхала колбасу, но не тронула её, а принялась тереться рваным ухом о его ноги.
Не возьмёт совестливая она очень и пофорсить любит! поведала Груняша, с любовью смотря на свою Кошку.
Эх, Кошка, Кошка, проговорил вполголоса шофёр, гладя её по лобастой голове, раньше нуждались в тебе, а как состарилась, так за дверь. У нас, у людей, тоже так бывает. Сказав последние слова, он мельком взглянул на мать, суетящуюся возле его начальника, встал и пошёл в сени. На вопрос Сергея Ивановича ответил резко:
Покурить.
Через несколько минут вслед за ним вышел Сергей Иванович.
Василич, сейчас поедем, сказал он, выходя на крыльцо, где стоял шофёр, облокотившись о косяк двери.
Тот молча повернулся. Никогда ещё Сергей Иванович не видел такого выражения лица у всегда добродушного Петра Васильевича, которого за добродушие и мягкость характера все звали просто Василичем, теперь же лицо его было злым, а глаза, всегда добрые, сейчас словно сжигали его.
Сергей Иванович, снимите очки, голосом, не терпящим возражений, сказал он.
Зачем? зачем, удивился директор, однако подчинился такую сталь в голосе шофёра он тоже слышал впервые.
Он хотел что-то ещё сказать, но не успел тяжёлый удар в челюсть припечатал его к забору. Ветхий забор не выдержал и без всякого сопротивления рухнул в снег вместе с человеком.
С-сука, мать забыл! Видишь, как живёт! И это в наше время! Не живёт мучается! Сволочь ты! Пётр Васильевич повернулся и пошёл к машине.
Можешь увольнять! крикнул он уже из кабины, вероятно, угадав мысли барахтающегося в снегу директора.
Ещё не успевший остыть мотор быстро завёлся. «Волга», пробуксовывая, развернулась по тракторным набродам и затряслась по узкой дороге.
Завтра же совещание! кричал ей вслед Сергей Иванович.
Ему хотелось плакать от обиды в чёрной машине, скрывающейся за соседним домом, сидел не просто его шофёр, «Волга» увозила доброго, хорошего и верного друга, которого он знал много лет.
На следующий день вся деревня знала, что к тётке Груняше приехал сын. Всю неделю в деревне только и говорили о том, какой хороший у неё сын, что бегал он бессчётное количество раз в магазин, чуть ли не всё там скупил, целыми днями таскал воду, колол и складывал в сенях дрова, вычистил всю избу, заменил проводку, прочистил печку, все в доме сделал, что только можно.
«Золотой человек, вот какими надо быть!» говорили жители деревни друг другу, а в особенности своим детям и внукам.
КОШКИНО СЧАСТЬЕ
Счастье кошке Марфе привалило неожиданно. Январские морозы, ещё не успевшие разгуляться в полную силу, развеял южный ветер. Воробьи, обманутые сыростью и теплом, раскричались в садах. В полдень набухали почки бузины. Подняли гам невесть откуда взявшиеся грачи. Одних лишь синиц не заставила серая январская весна зазвенеть колокольцами.
Изредка перекликаясь, они торопятся набить желудки, ведь впереди ночь. Долгая-долгая зимняя ночь, с ней шутки плохи.
Снег осел, насытил влагой землю. Талая вода залила все ложбинки, ямы, колеи от машин, выгнала мышей из их бесчисленных подснежных ходов. Словно сговорившись, они вылезли на поверхность и по кое-где уцелевшему снегу стали перебираться в сторону деревни. Спасенье там в хлевах и в сенях, в копнах сена и кладях дров. Поля, насколько хватало глаз, пестрели от передвигающихся комочков.
В вороньем мире целый переворот покинуты свалки и помойки для кого беда, а для кого пир горой. Галдёж над полями глушил другие вздохи оттепели. Серые воровки, давно уж сытые, ловили мышей впрок, кто-кто, а они-то знали, что за теплом придут метели.
Мышей, добравшихся до деревни, встречали кошки и собаки. Мыши лезли из всех щелей в заборах. Во дворах они попадали на расправу к курам. Те налетали гурьбой и расклёвывали еле ползающих переселенцев. Перепало кое-что и Марфе. Она растянулась в углу двора на деревянной колоде и сытыми глазами оглядывала изгородь со стороны, у этой же изгороди топтался одноглазый петух. Его единственный глаз успевал заглядывать в щели между досок и следить за кошкой. Хоть старая она и неповоротливая, а всё же соперница. Марфа тоже следила за одноглазым. Появлявшихся мышей они замечали сразу, одновременно, хоть и сыта Марфа, хоть и знала, что куры быстрей расправятся, чем она доковыляет, но не могла быть спокойной при виде серых шевелящихся комочков. Она вся подбиралась, словно готовясь к броску, дёргался облезлый хвост, вздрагивали рваные уши. Куры расправлялись с очередной жертвой, Марфа опять лениво растягивалась на колоде.