Несколько кадровых армий сгинули в этом котле, а дивизия ополченцев, одна из немногих, вырвалась, сметя все заслоны на своём пути. Не помогли немцам их новомодные штучки вроде параллельного преследования из теории блицкрига. Дивизия уходила на восток пешим ходом, а немцы моторизованными колоннами преследовали её боковыми дорогами, каждый раз опережая, выставляли броневой заслон. Но ничто не могло остановить ополченцев-москвичей, рвавшихся на защиту родного города. Теряя бойцов в прорывах, рабочая дивизия, придя когда-то под Спас-Деменск необученным, необстрелянным составом, вырвалась из окружения слаженным, боеспособным подразделением. Две оловянные пуговицы Павел Степанович хранил в самом священном месте, рядом с фотографиями родителей, остальные разошлись по поисковикам как память.
Ополченец, чью винтовку нашёл Павел Степанович, не добежал метров двести до просёлка с немецким заслоном, и хотя на штыке скорей всего не было вражеской крови, боевой путь он проделал славный. Послужил верой и правдой всей округе, да и новому хозяину тоже. Проблема-то, вырисовывалась самая житейская, хотя дело всегда заканчивалось кровью. Что ведь получалось: вырастит вдовушка или бабка какая порося, куда же без него в деревне, подымится из забавного малыша на картошке с обратом с фермы да на яблоках с зерном этакий боров к осени в закуту уже не вмещается. К нему и подходить страшно, не то что ножом пырять, того гляди и сараюшку разнесёт. Позовёт она горе-специалистов, а им лишь бы выпить. Потом носится боров по двору с ножиком в боку, гоняя хозяев, а те бегут звать кого-нибудь с ружьём. Сходил на такую «охоту» в соседние дворы Павел Степанович пару раз и нашёл своей находке новое применение. Так что штык видел море крови, правда, свинячьей.
Слава и молва побежала впереди него. Один удар с тайным доворотом кистью, как учил покойничек Витька-Шило, и огромный, за полтора десятка пудов боров, как говорится, даже не вякнув, валился как подкошенный. Ходоки с просьбами пошли из самых дальних деревень. Павлу Степановичу только это и надо. Денег ни с кого не брал, опрокинет стопку-другую да ковырнёт вилкой печёнку, тут же приготовленную хозяевами. Самое же главное чтоб и хозяин пригубил за столом, ох и пойдут же тут разговоры. Самые суровые, из кого слова порой не вытащить, после важного дела под водочку да самогоночку все деревенские истории да случаи выложат. Вдовушки да старушки и без принятия на грудь не могли наговориться. Степаныч их никогда не торопил, пусть выскажутся. Ох и наслушался он историй! Таких весёлых, что хохотал до слёз за столом вместе с хозяевами, и суровых, после которых молча выпивали, не чокаясь, за героев, леденящих душу, аж передёргивающих всего при невольном воспоминании.
Придя домой, тщательно записывал услышанное, чтоб использовать в дальнейшем. В своих рассказах о родных местах взял за правило: никакой лжи, никакой отсебятины и приукрас, только правда. Только она пробьётся через годы. Хотя была и такая правда, что и записывать-то противно, например, как сдала одна из жительниц семь окруженцев, шедших полями на восток от речки Демины в районе села Павлиново, получив за это два мешка муки. Немцы примчались на мотоциклетках, посекли их пулемётами с люлек, а потом штыками на винтовках, не нагибаясь, повспарывали им животы посмотреть, чем питаются, не помогают ли им местные. В желудках был только щавель Тётка же эта дожила до глубокой старости.
Хороших историй было гораздо больше смешных, героических и просто житейских. Один раз на печёнку в одну из деревень попал старый фронтовик, танкист. Приехал за тысячи километров из Сибири. Решил на закате лет пройтись фронтовыми стёжками-дорожками. Хранил с войны страшную тайну и не хотел унести её с собой. Рассказал, как летом сорок третьего в этих местах перед большим наступлением дважды ходили они в танковую разведку боем пощупать немецкий передний край, оба раза всё кончалось печально: сожгут немцы головные машины, и атаки захлёбываются. Оказалось, среди немцев тоже есть отчаянные. На трофейной тридцатьчетвёрке сидел их экипаж в засаде на нейтралке. Наши только сунутся, они сзади в хвост атакующим пристроятся и расстреливают головные машины с тыла. Сообщил об этом прибежавший из соседней деревни паренёк. Он видел, как свои бьют по своим. Послали разведку. Всё подтвердилось машины расстреляны в заднюю проекцию.
Тут уж наши устроили охоту на охотников. Кто имитировал атаку, кто стоял в засаде. Сожгли их так же, как они наших, с тыла, чтоб неповадно было. Никто не ушёл. Так и стояла эта тридцатьчетвёрка на нейтралке, немцы не могли забрать своих, а нашим они и вовсе были не нужны. Фронтовой эпизод как эпизод, чего на войне не бывает. Главное другое: когда фронт в августе двинулся вперёд, идущая следом похоронная команда, ничего не зная об этом, похоронила немчуков из тридцатьчетвёрки в одной братской могиле с нашими как их, обугленных, различишь.
Закончив свой рассказ, старый танкист выдохнул с облегчением, словно избавился от тяжкого груза, гнетущего его годами. За столом воцарилась мёртвая тишина. Трудно доходило до сознания, что под одним из знакомых обелисков, под красными звёздами, лежат враги.
Да пёс с ими! фразой Ивана Грозного из любимого фильма Павел Степанович разрядил обстановку за столом. Взял бутылку, разлил по полной. Встал. За ним встали все.
Давайте за победу. Спасибо тебе, танкист. Да, чем больше узнаём, тем весомее и ценнее становится наша победа. Такого коварного и отчаянного врага сумели перебороть!..
Исходя из личного опыта, Степаныч готовился к самым неожиданным ситуациям. В литературе медведь описывается как заправский боец, боксёр, реагирующий на любое движение, любитель снять скальп хуком справа или слева, хотя если топтыгин нападал, встав на дыбы, в этой позе был наиболее уязвим. Даже смысл старинной охоты на него с рогатиной заключался в умении поднять зверя на дыбы, не дать напасть на четырёх лапах. Пошёл зверь низом, пиши, пропало.
Литература литературой, а опыт опытом. Вместо лёгкой вязаной шапочки отыскал плотную солдатскую ушанку. Когда-то на армейской службе, натянув такую шапку на уши, завязав тесёмками на подбородке, с обмотанным солдатским ремнём вокруг ладони пряжкой вперёд, врубался в солдатскую махаловку. Чего греха таить, иногда дрались то с соседней ротой, то со стройбатовцами, то между землячествами, да и перед своими старослужащими на второй половине срока службы пришлось отстаивать место под солнцем. Ушанка хорошо держала даже удар ноги. Пряжка от солдатского ремня её тоже не секла.
В лесу важен каждый звук, каждый шорох, треск сучка под лапой зверя, крик испуганных им птиц. Чтобы не лишить себя этого, пробил высечкой для пыжей слуховые дырки в отворачиваемых ушах шапки. Поверх зимней куртки решил натянуть спецовку из толстого, прочного брезента то ли сталевара, то ли сварщика. Греметь и шуршать она будет, конечно, на весь лес, но в данном случае, как рассудил Степаныч, не имело никакого значения. Шорох лыж по насту этот зверь всё равно услышит издалека. Порвать же куртку было непросто.
В этом космическом облачении в ушанке, завязанной на подбородке, брезентовой спецовке, перетянутой ремнём с заткнутым за него стилетом двинулся в полдень, как планировал, следом подстреленного вчера медведя. Ещё летом за глаза называл его здоровяком, а вчера убедился: след соответствует размерам. Правда, вид его вчера был не совсем презентабельным. Даже на ходу были заметны торчащие острые лопатки, выделялся горбом хребет. Пустой тряпкой болтался живот. Да и шерсть, свалявшись, висела клочьями. Явно изголодавшись, этот способен на всё. С собой прихватил и мобильник, забив первыми три нужных номера, чтоб долго не копаясь, в случае чего позвонить знакомым в район. Минут тридцать-сорок аккумулятор должен выдержать.