Кристофер Буикс
Теория айсберга
Натали
Полю, Стелле и Нино
Originally published under the title
La Théorie de liceberg by Christopher Bouix
© Éditions Gallimard Jeunesse, 2018
© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022
* * *
В год, когда мне исполнилось пятнадцать, лето началось зимним днем.
Это было в 1993 году. Перед концом света.
В то утро я спустился в родительский гараж и снял с дальней стены свою доску для серфинга.
Перешел улицу, перешагнул бетонную ограду у входа на пляж и побежал по холодному сырому песку. Вода была ледяная. В самом начале седьмого я, как и каждое утро, опустил доску на воду, лег на нее и стал грести от берега. Надо мной раскинулось огромное светлое небо, и я вспомнил то, что уже говорил себе: вся моя жизнь умещается здесь. На этих нескольких квадратных сантиметрах пластика, отделяющих меня от глубин океана. Всё остальное не в счет.
Минуту-другую я полежал неподвижно. Доска покачивалась. Мне было холодно. Руки покрылись гусиной кожей. Но я ни на что бы это не променял.
Когда волна пришла, я сначала почувствовал, как она поднимается во мне. В моих легких. В мышцах. В ударах сердца. До нее оставалось метров тридцать, пока это была всего лишь пенная полоска на поверхности воды. Но я всей кожей чувствовал, как она нарастает.
Я что было силы стал грести к горизонту. С каждым взмахом рук берег удалялся. Суша становилась всё меньше.
Перед самой волной я встал, удерживая равновесие на доске: слегка прогнувшись в спине, присев и вытянув руки. Меня охватило мощное и переменчивое движение. Как будто я соединился с океаном. Как будто я говорил на его языке. От грохота воды лопались уши. Весь мир свелся к одному: сделать всё идеально. Абсолютный драйв. Девятый вал.
В груди у меня нарастал крик, но я не дал ему вырваться. Безмолвный рев остался за сжатыми губами. Я задержал дыхание, напряг руки, и на меня обрушился вал.
Вот тогда всё и случилось.
Совсем не помню, что происходило потом.
1. Даже проигравшим иногда везет
После несчастного случая прошло полгода. Я сидел в кабинете доктора Франкена, психолога. Он усталым взглядом смотрел на меня из глубин кожаного кресла. Календарик на полке у него за спиной показывал дату: 1 июля 1993 года. Солнце, пробиваясь сквозь шторы, заливало комнату золотистым светом.
Так. Слушаю тебя, Ной. Что ты мне скажешь на этой неделе?
На докторе Франкене была джинсовая рубашка с заклепками, в стиле «стареющий ковбой». Я так и ждал, что он вот-вот встанет и споет «По дороге в Мемфис». Маленькие часы, ненавязчиво поставленные на письменный стол, мерно тикали, отсчитывая время наших сеансов.
Д-да, в-в общем, н-ничего, ответил я.
Вообще-то это было не совсем так. С того зимнего дня, когда моя доска застряла в скалах у мыса Сент-Оран, в моей жизни многое изменилось. Тело восстановилось быстро. Если не считать сломанной щиколотки, трех треснувших ребер и синяков по всему телу, я довольно легко отделался. А вот с мозгами у меня всё застопорилось. Двух слов связать не могу, чтобы не начать заикаться.
Надо стараться, Ной. Только тогда ты сможешь выправиться.
Доктор Франкен никогда не произносил слово «выздороветь». Он всегда говорил «выправиться», «снова вскочить в седло» или, например, «двигаться дальше». Мне скорее нравился такой подход, и ничего, что психолог был несколько салунный. С тех пор как он диагностировал у меня посттравматическое расстройство речи, меня заставляли ходить к нему по понедельникам. «Заикание известный симптом у тех, кто испытал сильный шок, стал жертвой дорожной аварии или пережил глубокую психологическую травму», объяснил он моим родителям, прибавив, что в конце концов это пройдет.
Но я почти уверен, что уловил тогда в его голосе словно бы легкий оттенок сомнения.
Н-нет, н-ничего особенного, вздохнул я.
Почти всё время я проводил взаперти: листал у себя в комнате старые номера журнала про серфинг, слушал рок на пластинках или читал романы.
Ты подумал над тем, что я тебе сказал?
Доктор Франкен положил ногу на край стола. Он был обут в остроносые сапоги со скошенным каблуком и бахромой наверное, чтобы выглядеть крутым: «я, конечно, психолог, но это не мешает мне быть еще и клевым чуваком», что-то в этом роде. Сказал бы ему кто-нибудь наконец, что такое не носят с 1969 года.
Д-да, ответил я, но не д-думаю, что из этого что-нибудь п-получится.
На прошлой неделе он велел мне найти какое-нибудь занятие вне дома: волонтерскую помощь («к при меру, навещать престарелых!» полным счастья голосом воскликнул он), какой-нибудь командный вид спорта или подработку на лето. «Для тебя важно тереться среди людей, подчеркнул он. Встречаться с ними. Разговаривать».
Я еще н-не г-готов.
Конечно, это было вранье. Я вполне мог бы выйти на люди, если бы захотел. Просто не хочу. В конце концов, если мне больше нравится целыми днями сидеть в своей комнате со своими черными мыслями и старыми журналами по серфингу, это никого не касается. И нечего «специалисту по посттравматической терапии / коровьему пастуху из Монтаны» указывать мне, что делать.
Он подобрался в кресле, взглянул на часы, вздохнул и очень мягко сказал:
В таком случае, поскольку ты не желаешь разговаривать и не хочешь сделать над собой усилие, я прощаюсь с тобой до следующей недели.
И кивнул на дверь, которая была как раз у меня за спиной.
Фижероль-сюр-Мер не тот город, где всегда есть чем заняться. Разве что слоняться вдоль мола и смотреть на океан или шляться по магазинам на авеню Бордо.
По-моему, когда главная улица города названа в честь другого города это довольно плохой знак. Сразу видно, какие у него перспективы. В Фижероле все лавки, кафе и рестораны сосредоточены на авеню Бордо. Весь остальной город состоит из домишек размером иногда не больше шалаша и поделен на кварталы. Кроме нашего, где я живу с мамой, папой и Адамом, есть еще Белькур, Сентонж и Сент-о-Ренар. А больше, в общем, ничего и нет. Мэрия официально называет это «соседскими группами», им кажется, так лучше звучит. Но это просто кварталы.
В нашем почти все дома сборные из легких щитов. Чуть только подует ветер, по улице летят куски крыш. «Глянь-ка, дом Амзауи за окном пролетел! А теперь Липски!» Наш квартал смотрит прямо на океан. Улицы через день заносит песком. Это мне как раз нравится больше всего: просыпаешься утром, а асфальта под песком не видно.
Как будто пляж захотел перебраться ко мне поближе.
От доктора Франкена я не сразу отправился домой. Мне необходима была передышка.
Дошел до мола, пару секунд постоял в нерешительности, потом двинулся к воде. Стояла жара, воздух был плотный и насыщенный солью. Над головой пронзительно вскрикнула чайка, ее крик врезался в мерный, спокойный шорох волн ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш для меня звучавший очень древней мелодией.
Трое занимались серфингом. Я видел доски, входившие в волны и выходившие из них так, словно были их продолжением, воплощением самого понятия движения и скорости. Одного из троих я узнал Реми Мут из нашей школы. С ним была незнакомая девушка в цельном черном купальнике. Сидя на доске, она слушала Реми, который ей что-то рассказывал. Наверное, история была забавная, потому что девушка заливалась смехом и мотала головой. Я видел, как важничал этот придурок Мут.
Девушка казалась высокой. Ее длинные каштановые волосы были закручены в сложный узел, примерно как у принцессы Леи в фильме «Империя наносит ответный удар». У меня сердце защемило при виде того, как они веселятся и развлекаются. Я-то после несчастного случая в океан не входил.
Я немножко постоял, глядя на них. Волны при береговом ветре в три четверти были устойчивые, не разбивались слишком рано. Идеальные условия. Солнце дробилось в воде на тысячу бликов, и мне хотелось опустить туда голову, руки, окунуться всем телом. Может, я вышел бы из океана омытым, исцеленным от моих болезней? Прошло бы это дурацкое заикание, из-за которого, стоило мне открыть рот, я начинал выглядеть идиотом. Это было бы как новое крещение. Жизнь началась бы заново.