Я покрутил записку несколько раз, на ней не было адреса, ни моего, никакого. Я оглянулся, прислушался: из радиоточек в квартирах доносились новости. Я сунул записку в карман. Надо было идти в «Пропилеи». Я о них тебе еще не рассказывал.
3.16
«В результате короткого замыкания проводки на складе почтового помещения произошло возгорание, приведшее к пожарной ситуации. Найденная накануне бумажная корреспонденция за несколько десятилетий от конца XIX до конца XX века, письма и другого рода бумажная продукция, как то: открытки, брошюры, фотографии и прочее, быстро воспламенилась. Рассматриваются также версии хулиганства и экстремизма. Освободившееся помещение дарит возможность подготовить глобальную мультимедийную экспозицию с аппликацией, посвященную истории России вообще и почтовых служб в частности, для обеспечения эффективной исторической памяти страны. Сделавшие пространство функционирующим сотрудники отделения награждены орденами, памятными медалями, набалдашниками. Ведется поиск виновников незначительного происшествия возгорания и утраты корреспонденции. Бояться не нужно ничего. Перейдем к успехам инноваторов в аграрной и надзирательной сферах».
Лето
«Лето знойное. С грозовыми тучами. Опаленной землей. С синим небом. С спелым хлебом»
3.17
Первый же выстрел сбил меня с ног. А сколько их было еще?
Я завернул за угол. Пуля сразу попала в меня. Убит?
Я должен был почувствовать, что меня всего окунули в кипяток. Я должен был ощутить невыносимую тянущую боль. Я должен был онеметь, а не только оглохнуть. Но я не чувствую ничего: ни кипятка, ни молота, ни онемения наверное, пуля сразу попала в сердце, и мое тело уже не может причинить мне страдания. Последнее, что я услышал: звук выстрела глухое паум-м-м-м и слова: «Бей его, стреляй, Ерёма! Он сам Сатана, Сатана-а-а!» Последнее, что увидел, ослепляющий белый свет. Я упал, я закрыл глаза.
Значит, всё. Вот я умер. Ну и пусть. А как еще могло случиться, что еще со мной могло быть? Ранение, наверное, слепое. Я глухой, ранение слепое. «Сам Сатана, Сатана-а-а!»
Тогда я стал вспоминать.
Сатана-а-а-а. Да-а-а, это я, да, мое имя Орландина. Поцеловать рукав от платья. Ну же! Приди в мои объятья.
Мы выпивали большой компанией и пели песни. Незадолго до того, как закончился прежний мир. Я помнил тот вечер: было ощущение, что существование каждой мелочи именно на этом месте лежащей чайной ложки, именно здесь стоящего книжного шкафа может оборваться. Любая встреча тогда казалась последней и, как выяснилось совсем скоро, такой и была. В те времена все говорили: «Живи здесь и сейчас». Но никто не предупреждал: это значит, что все происходит в последний раз.
Прямо вижу: еще все сидим и поем под гитару «Орландину», «Самый быстрый самолет» и «Ах, как бы хотелось, хотелось бы мне», я выхожу со светлой террасы в темноту и шлепаю по траве к деревьям, чтобы пописать. Еще слышно, как Лева поет, но идет дождь, и дождь скрадывает голоса. Я возвращаюсь и вижу: кто-то уехал, кто-то умер, кто-то стал другим. Не совсем так, конечно, но почти: вышел на минуту поссать, а вернулся в журнал «Корея».
И вот теперь я свернул за угол, и в меня попала пуля. Почему так нелепо? Я думал, что на поиск смысла жизни у меня есть годы. А получается, в запасе доли секунды.
Сейчас я умру. А со мной вместе умрут все те, кого я знал, все слова, все звуки и знаки. Кому достанется мой аппарат для уха, что станет с зайцем, куда денут письма? Перечисляя это, я с удивлением вижу, что жалеть мне особенно не о чем. Я вел полумертвую жизнь, в которой все дни слились в один замерзший суп. Единственное, о чем жалею: я не был влюблен. Все опыты и попытки не идут в счет, всё не то. Вот, что помешало мне стать кем следовало: для этого надо быть влюбленным. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Нет правильного ответа, только такой: я стану влюбленным. Любовь меняет обычные правила времени, вскрывает их смехотворность. Создает остров Небывалый. И в новых прежде небывалых временных промежутках дает сделать что-то живое.
Когда я страдал от того, что умер кто-то мне дорогой, я страдал от того, что начиналось скучание. По тому, чего теперь не будет, что станет неслучившимся: по шутке, объятию, приветствию, взгляду того человека на дерево или на собаку. Сейчас, когда умираю я, мне жаль, что не по чему во мне скучать. А надо, чтобы и моя жизнь чем-то сделалась. Воплотилась во что-то. Надо было сделаться влюбленным и действовать соответствующе. Например, смотреть на дерево.
Я как будто вышел из самого себя: стал глазеть на себя со стороны. Точнее, сверху, как на страницу с персидской миниатюрой. Вот эта картинка: темный вечер, качаются деревья, на них сидят птицы разноцветных оперений, посреди изумрудной улицы среди цветов лежит мальчик, раненный пулей в сердце, дальше сад, живущий в ожидании вселенской победы. К мальчику подлетает мотылек и почему-то басом спрашивает его: «Что заставило вас измениться? Чей-то совет? Собака? Случайная музыка? Или внутренняя перемена, непостижимая, как небо над головой и ветер в овраге?» А мальчик молчит, и над ним ходят лилии. И говорят: «Смотри на нас, мы полевые лилии, смотри, как мы растем не трудимся, не прядем, ведь завтрашний день сам будет заботиться о себе».
Кстати, о лилиях, если я умираю, то почему я не чувствую предсмертного запаха трав и цветов? У человека, я знаю, есть обонятельный рецептор, он пробуждается перед гибелью. У каждого он свой. И я должен его чувствовать: шалфей, иван-чай не знаю, что там еще.
Да что там еще?!
Да пластиком его задело самое большое, а он уже со святыми отцами разговоры разговаривает. Или вообще от грохота накрыло. Софитом ослепило. Эй, обморок, встаем! Христос воскресе!
Кто-то поднял меня и грубо встряхнул.
Ты что же это, уебок, в кадр влез? Кто напролом-то идет? Глухой, что ли, совсем? Не слышал? Шептали-шептали ему стой, стой, а он лезет, эх ты. Кадр запорол, мы тут про веру православную на фронте снимаем, а он уши развесил, вали давай, пока не сдали гвардейцам. Ерёма, по новой заряжай!
3.18
Шуршанье платья, легкие шаги, приветственные возгласы. Это движение сбора гостей. Это шуршанье платьев, легкие шаги, тихие переговоры со стражниками и изящнейшими помощницами, звон бокалов. Стук приборов о тарелку, удар вилки о зуб, харканье, рыгание, резко отодвигаемый стул, пинок, окрик «Пидарок, ты ослеп или оглох?». Открываю глаза: стою вплотную к краснощекому крупному гоблину, на плечах его пиджака трупики жуков и перхоть. Черный бим, белое ухо. Я прошу у него прощения.
Заходя в «Пропилеи», я всегда стараюсь как можно дольше не видеть. Сощуриваю глаза до китайских осиных щелочек. Я идеально двигаюсь в полутьме, смотря на мир через горизонтальные замочные скважины. Я так делаю с детства, чтобы лучше поймать, что на самом деле происходит вокруг. Героев больше нет, только в сказках, но так я становлюсь их героем. Я ниндзя. В «Пропилеях» эта привычка помогает лучше настроиться на работу: я слышу, какая сегодня природа зала, я слышу движение сбора гостей. Его звук иначе не почувствовать: если увидеть тех, кто его создает, сразу провалишься в мысли каждого из них. Тогда не сможешь собрать общий тон, подчинить разлетающиеся звуки. Но если не поддашься, то, настроив технику в тон пространству, заставишь слышать музыку так, как считаешь нужным: всех, даже краснощекого гоблина. Тогда можно на минуты превратить их в кого-то другого может быть, в тех, кем они когда-то хотели быть. Ненадолго все изменишь. Например, можно поселить здесь прозрачные улыбающиеся лица, изящнейших стражников, кринолины, мундиры, пенсне, трости. Или даже собрать из того, что есть, рождественский маскарад. Но удар вилки о тарелку, резкий звук чужой станции и все исчезнет.