Нет, одернул он себя, сиди, падла! Двери закрылись. Трамвай прозвенел и плавно двинулся вперед, оставляя позади светящуюся вывеску и подлые мысли. Три тысячи четыреста пятьдесят шесть дней, если считать сегодняшний. Ровно столько он не пил. Ни капли. Девять с половиной лет, скоро юбилей. Тогда в последний раз он напился на день рождения Коли, когда тому исполнилось бы двадцать. Он взрослый ответственный человек с силой воли. Если сорваться сейчас, то все покатится к черту. Он это понимал. Пропадут даром собрания анонимных алкоголиков, все эти их этапы, ступени и кураторы. Пропадет его, Дубова, честное слово, которое он дал после того самого последнего, по-настоящему последнего раза. Дал Коле и Тане, их памяти. Если он сорвется сейчас, это будет значить, что его слово ничего не значит. Улетят в трубу все те остатки самоуважения, которые он так усердно копил эти девять с половиной лет. Снова разверзнется перед ним безостановочная и бездонная алкогольная бездна. Потому что в глубине души Дубов знал, что если сейчас начнет по новой, то остановиться уже не сможет. Тогда выход будет только один черный пистолет, который хранился в нижнем ящике письменного стола. Без лицензии и разрешения, купленный много лет назад у сомнительного типа с неясной биографией. Тяжелый, приятный в руке, щемяще, до тоски похожий на тот табельный, который был у него на службе. Когда он был следователем, офицером. В скучных пафосных фильмах, которые Дубов иногда смотрел, говорили, что бывших офицеров не бывает. Бывают-бывают, не надо себя обманывать. И он, Дубов, яркое тому подтверждение. Бывший следователь, бывший офицер, бывший муж, бывший отец.
С печальными мыслями он вышел на своей остановке. Парящая в воздухе мокрая водяная пыль превратилась в полноценный дождь. Осенний, холодный, тяжелый и бесконечный, который зарядит на всю ночь, а возможно и на несколько дней. Сутки перевалили за вечер, уверено поползли к ночи, оставляя людям фальшивый свет уличных фонарей.
Дома Дубов первым делом пошел к компьютеру, к рабочему столу, заваленному бумагами, фотографиями и записями. Он просидит за ним до поздней ночи. Будет копаться в файлах, листать блокноты и записные книжки. Отвлекаться на ужин, туалет, музыку и ролики в интернете, чтобы разгрузить голову. Будет отвлекаться на фотографии. Не те, что запечатлели места преступлений, связанные с сектой. И не те, на которых были позорные тайны его теперешних клиентов. Фотографии из папки на компьютере, замаскированные названием «ТиК», Таня и Коля. И там они, все вместе. Вдвоем, втроем и по-отдельности. Самая первая, там одна только Таня. Молодая, маленькая и худенькая, с каштановыми волосами, спадающими на плечи. Стоит на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Дубов хорошо помнил тот день, ту Таню, то платье, ту улыбку и даже ту стену. Это фото он сделал сам на отцовский пленочный «Кодак», который тот привез в восьмидесятых из командировки в Венгрию.
Они были молоды, Союз еще не развалился, но уже трещал по швам, Дубов только-только начал служить в милиции. Они с Таней приехали в Черноозерск, посмотреть дом, который достался ей от умершей тетки.
Вдвоем они тряслись в душном автобусе из Минска до Полоцка, потом еще битый час пытались узнать, как добраться оттуда до конечного пункта назначения. Дом был кирпичный, низкий, пришибленный к земле, но длинный и узкий, как барак. Внутри была прихожая, кухня и огромная главная комната с полом из потертых крашеных досок. Там пахло сажей и затхлостью, солнечным светом и ушедшим человеческим теплом. Комната казалась бесконечно пустой. Таня говорила, раньше ее разделяли шкафами и перегородками, подробно объясняла, где стояли кровати, где спали дед с бабкой и сама тетка, которая была здесь последней хозяйкой. В день их приезда Дубов увидел там только большую скрипучую кровать на пружинах, стол и стулья в центре и низкий комод у стены. Еще его удивили окна. Огромные, они шли по стенам через каждые полметра. Сам дом стоял на перекрестке в микрорайоне, который местные называли Старым Городом, и поначалу Дубов почувствовал себя неуютно. Он расхаживал по комнате и казалось, что сквозь эти окна на него смотрит весь мир, подглядывает любопытным глазом. Даже сами стены, казалось, становились прозрачными.
Столько окон, чтобы было светлее, объяснила потом Таня, для экономии электричества.
А мебель где ставили? спрашивал Дубов.
Прямо здесь, по центру. Как внутренние стены. Разделяли все на маленькие комнаты. Тут помню шкафы стояли в ряд, сундуки какие-то бабушкины. Дед еще перегородки из досок сбивал. Потом менял их местами. Бывало, идешь между всем этим, как по коридору, лабиринту какому-то, будто в сказке. Тогда не казалось, что здесь так много места. А теперь смотрю, пространство огромное просто. Можно хоть дискотеки устраивать. Давай оставим так, не будем ничего менять. Пусть будет много места. Мне нравится так. Давай?
Давай, согласился Дубов.
Он всегда с ней соглашался. Тогда тоже.
Стоял прекрасный солнечный день. Лучи проникали в комнату сквозь окна, застывали на полу и на стенах яркими пятнами. В них плавали пылинки, медленно опускались, переворачивались.
Потом они распаковали вещи и долго гуляли по городу. Таня показала ему Западную Двину, на другом берегу которой высились жилые многоэтажки и трубы заводов соседнего Новополоцка. Показала озеро Черное, давшее название городу, с чистой прозрачной водой и поросшими соснами песчаными берегами. Там они долго стояли, обнявшись, на деревянном причале, доски которого упруго прогибались под ногами. Они гуляли по узким, словно деревенским улицам, изучали руины старинного монастыря, которые Дубов несколько раз щелкнул на отцовский фотоаппарат. Постояли у памятника героям-комсомольцам, погибшим здесь в годы Гражданской войны и у вечного огня, окруженного мраморными плитами с фамилиями земляков, погибших уже на войне Великой. Видели бюст сурового генерала-танкиста Платова у местного краеведческого музея. Генерал родился здесь и погиб в сорок пятом где-то в Германии. Сам краеведческий музей оказался в тот день закрыт. Они с Таней ели мороженное в вазочках в кафе кинотеатра «Беларусь» и смотрели там «АССУ», в которой Виктор Цой пел про перемены. Таня очень любила этот фильм, как и песни «Кино».
Они вернулись домой вечером, когда еще было светло. Тогда Дубов и сделал эту фотографию, которая теперь хранилась на его компьютере, он отсканировал ее и оцифровал. Улыбающаяся Таня на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Хорошая фотография, хороший день.
Дома Дубов поцеловал Таню и уже не смог остановиться. Схватил ее в охапку и усадил на подоконник прямо напротив одного из этих огромных, всевидящих окон. Она сама ловко стянула с себя белые невесомые трусики. Ткань скользнула по бедрам, по гладким икрам и осталась на полу. Таня послушно обхватила Дубова ногами и задвигалась с ним в такт. Дубов не спешил, делал все медленно, нежно, как она любила. Прижимался щекой к ее каштановым волосам, вдыхал их запах, шептал что-то ей на ухо. Миру было все равно. На улице, за окном ходили люди, проезжали автомобили. За прерывистым Таниным дыханием Дубов слышал чей-то смех, трель велосипедного звонка и шелест листьев на теплом летнем ветру. Таня застонала громче, коротко вскрикнула, ее ножки задрожали и только сильнее обхватили его, не отпуская. Дубов, как завороженный смотрел в окно, прижавшись лбом к горячему стеклу, и продолжал двигаться. Когда все закончилось, он увидел, как совсем рядом, по тротуару возле дома, проехала на велосипеде черноволосая девушка. Она чему-то улыбалась и громко сигналила в звонок на руле.