Ладно, оставим палец. Но хотеть-то ты чего-то всё же хочешь?
Купаться хочу.
Не то.
Черешни и эклер с заварным кремом.
Не то.
Лапку тридцать шестого размера, а то тридцать девятый как-то не гламурно.
Ну не то же.
Тогда какой-нибудь прикольный люксовый паркетник вроде «кайена», и пусть с неба ежемесячная рента капает, чтобы рассекать где хочешь по всем Европам и в ус не дуть.
Дружок, но ведь это и называется граблями под себя. А в детстве? В детстве ты чего-нибудь хотела?
Хотела. В косички бантик сюзюрюлевого цвета. Катенька обиделась. Иди ты в жопу со своим хотением. Вот этого под душем и пожелаю. И пойдёшь тогда в жопу как миленький.
Серьёзно сказала. Ну? Теперь поняла, что тебе делать?
Что?
Калоша ты, Катенька, а не Шумахер, и мать твоя покрышка.
Ты не прикалывайся. И маму не тронь. Ты прямо говори. Что делать?
Рома вышел из программы и захлопнул ноутбук.
Запоминай: оттачивать, оттачивать и ещё раз оттачивать свой тупейший инструмент желания.
2
Не надо толковать мои слова так вольно. Егор меланхолично переключал на дистанционном пульте телевизионные каналы. Если я говорю, что здесь немного жарко, я вовсе не имею в виду, что мы уже в аду. Ад, пожалуй, должен быть ещё ужаснее. Здесь тревога иногда оставляет нас, а в аду, как в дурном сне, тревога будет терзать нас постоянно.
Как же тогда тебя понимать? Настя поглядывала на Егора с опаской, будто того цапнул клещ, и она теперь старалась подметить в поведении любимого признаки энцефалита.
Я не говорил, что пел. Когда я пою когда я пытаюсь петь этот процесс должен называться каким-то другим словом. Не знаю каким. Нехорошим. Дело в том, что у меня нет голоса. Или слуха. Или того и другого вместе. Совсем нет. Если то занятие, которое называется неизвестным мне нехорошим словом, оцифровать и попытаться уложить в ноты, на выходе всё равно получится писк замученной птички. Следовательно, Роме только показалось, что я пою. То есть он услышал не то, что неизвестно как называется, а мою внутреннюю песню, Егор обозначил голосом соответствующее выделение, которая на самом деле бывает чудо как хороша, и я это знаю.
Но там ещё был охранник.
Он тоже услышал внутреннюю песню. Будь там хоть полный зал все бы её услышали.
Оставь, попросила Настя на экране телевизора разводил руками предсказатель погоды. А что с тобой потом стряслось? Ну, я про падучую эту Что врач сказал?
Ничего путного. Я уже через полчаса отпрыгнул. Меня всего прощупали, простукали, прослушали, давление измерили, кардиограмму сняли, рентгеном просветили. Всё в норме.
Некоторое время сидели молча.
Катенька на дачу зовёт. Родители её только на выходные туда наведываются, а сегодня вторник. Настя прижалась к плечу Егора. Поехали, а? Там озеро, кувшинки, сосны. Там паук пьёт на паутине муху. Там ночью круглая луна с морями, полными бледной грусти Что молчишь?
Думаю.
О чём?
О веществе. Вот, скажем, дряни, пыли, мусора всякого не убавляется, и луна, как ты заметила, на месте. А материя жизни убывает. Что ты будешь делать! Вещество жизни испаряется, утекает куда-то. Кругом, куда ни плюнь, сплошная фантазия, призрачность так что никто даже не утирается.
И что?
Понимаешь, без материи нет времени, как без времени нет истории. Время и история это ведь такое специальное излучение, особое тепло, происходящее от трения событий друг о друга. А в нашем мире, где государит телевизор и прочие эфирные штучки, трутся друг о друга не события, а иллюзии. От этого трения на свет появляются Шреки, Ксюши Собчак и метросексуалы такие, знаешь, ложные пидоры, но не происходит тепла и истории. Иллюзии, призраки, наведённые образы это же не вещество, не сущность. Вещество уходит из нашей жизни, и с его уходом останавливается история. То, что мы живём в эпоху ускоренного времени тоже иллюзия. Ускоряется потребление грёз, а время затихает и тает. Когда оно остановится совсем, это будет означать, что остатки материального мира развоплотились окончательно. Тогда тела исчезнут вовсе, и голодные эфирные духи будут носиться в пустоте и неслышно скрежетать фантомными зубами. После очередного нажатия кнопки на экране появился подиум с моделями, наряженными в высокую моду. Тощие какие, измождённые Об них же уколоться можно. Не нравятся? Это же иллюзии. При трении материи об иллюзию не уколешься.
Как сказать. Дурная материя нашего мира истирается об иллюзию в дырку.
А если бы они были настоящие? Тоже бы не понравились?
Нет. Женщина должна быть ну, если не мягкая, то упругая.
А я какая? Настя ощутила в животе холодок, поняв, что ответ Егора на этот вопрос для неё важен.
Ты правильная. У тебя есть небольшой, совсем малюсенький подкожный слой клетчатки. В самый раз. А у этих как будто бабушки не было. Бабушка бы такой страх увидела, сразу бы пирожки в дело пустила.
А ты что, не знаешь? радостно спросила Настя.
Что не знаю?
Да не прикидывайся. Девушки в модельных агентствах сначала заполняют анкеты.
Ну?
А какой там первый вопрос?
Какой?
«Есть ли у вас бабушка?»
3
Бублимир устанавливает свой закон, и его исполнение обязательно для всякой обитающей в бублимире твари. Поэтому, коль скоро мы готовы бунтовать, нам следует держаться вместе, проявлять заботу, своевременную ласку и не то что безрассудно, но с большим умом и тактом помогать друг другу. Тарарам решительно притормозил у светофора, и машину заметно повело влево. Надо колодки смотреть. Сносились, что ли, неравномерно «Самурайка» с годами только крепче становится, но и ей, железяке бездушной, забота, уход и ласка требуются. Так вот. Неисполнение установленного закона строго карается. Мерзавцы, отказывающиеся потреблять иллюзии и стяжать эфемерные блага, квалифицируются стражами бублимира как дезертиры, перебежчики, предатели. «Самурай» рванул с перекрёстка на жёлтый, точно Тузик за Барсиком. А вот аутсайдер не опасен он признаёт закон и прозябает в надежде однажды поймать за хвост удачу. Опасен тот, кто закон отвергает. Даже не отвергает, а надменно игнорирует, находя себе место не выше и не ниже закона, а вообще в ином пространстве. Словно в руинах эдемского сада, словно в другой вселенной той, из которой к нам пролился душ Ставрогина.
Ты куда-то спешишь? Егор смотрел сквозь лобовое стекло в перспективу улицы Руставели.
Нет.
А чего гонишь?
Вопрос некорректный. Всё равно что спросить женщину, почему она, когда красит глаза, обязательно открывает рот.
Да, женщину об этом лучше не спрашивать, подтвердила Настя с заднего сиденья, где с трудом разместилась, уперев колени в подбородок. Особенно Катеньку. А то пошлёт.
Стражи бублимира это кто? спросил Егор.
Всякий, кто его закон признал. Такой негласный, молчаливый сговор. Все, кто приняли правила, каждый червь, прогрызший себе ход в яблоке, каждый жук, подъедающий свой лист, все видят в не исполняющем правила угрозу для корней своей яблони. В общем-то, совсем напрасно определённо, эти корни нам не по зубам. Но при этом и ватные, безвкусные яблочки-листики здешнего сада нас не прельщают. Нам хочется пить нектар цветов другого вертограда.
Какой высокий слог. Настя поёрзала в своём тесном вместилище в тщетной попытке обустроиться. А что в здешнем саду нам никаких цветочков не осталось?
Во-первых, в высоком слоге, как и вообще в поэзии, если мы будем говорить о поэзии, а не просто о словах, записанных в столбик, нет ничего дурного до тех пор, пока эта самая поэзия служит камертоном для образа мысли и образа чувства. Но если поэзия становится эталоном образа действия Тогда да, тогда сливайте воду. Попробуй только человек устроить быт по образу высокой поэзии, выйдет форменная дрянь пошлейшая пародия на жизнь за гробом. Взять хотя бы Тиё из Кага: