Перед диверсией покупка была опробована в захламлённом дворе идущего на капремонт дома. Оружие возмездия требовало в обращении определённых мышечных усилий, но било действительно мощно, хотя в Катенькиных руках и не слишком прицельно.
Приобретя в строительном магазине вдобавок к прилагавшимся в комплекте к рогатке металлическим шарикам запас подходящих гаек, однажды пасмурной ночью Катенька вышла на дело. По саду вдоль Кронверкского проспекта изредка прогуливались милиционеры, но возле Балтийского дома стояли в ряд несколько больших рекламных щитов, способных служить неплохим прикрытием. Катенька видела милицейские сериалы и действовала осмотрительно перед каждым выстрелом она протирала шарик или гайку носовым платком, чтобы не оставлять отпечатков пальцев. Рискованное занятие оказалось довольно увлекательным выпущенные из тугой рогатки снаряды не разносили стекло вдребезги, а, произведя сухой щелчок, оставляли в нём сквозные, красивые, оплетённые радиальной паутиной трещин дыры. В окна ненавистного музея снизу Катеньке было не попасть, зато окно алхимической лаборатории (в ту ночь оно было темно) и прочие доступные стёкла не желающего идти на переговоры Балтийского дома она изрешетила изрядно.
Утром под истошные призывы неуёмного зазывалы Катенька спустилась на улицу и направилась к ближайшему таксофону. Изменив голос на нетвёрдый мальчишеский бас, она сказала снявшей трубку секретарше: «Заткните рекламу своей парафиновой дряни. Стёкла последнее предупреждение». «Так это вы!..» ахнула секретарша, не оставляя сомнений этим ужасным «вы» в полном конспиративном провале злоумышленника. Уличённая Катенька быстро повесила трубку.
Как ни странно, в последующие дни ровным счётом ничего не изменилось динамики гремели с прежней силой, дырявые стёкла никто не менял. Как будто и не было никакого ночного налёта, как будто окна для вентиляции разбили по распоряжению неуловимого директора От обиды Катенька кусала губы.
Другой бы сдался, выбросил белый флаг и поднял лапки но только не она. Спустя пару дней, вновь заряжённая жаждой битвы, Катенька зашла после занятий в строительный магазин и купила две пластиковые бутылки растворителя. Испытания были проведены в том же захламлённом дворе, где пристреливалась рогатка. Поджигать лужицу растворителя зажигалкой оказалось очень неудобно, зато от горящего клочка газеты жидкость вспыхивала мигом и с угрожающим весельем.
Назавтра в одиннадцать часов утра к самому открытию Катенька, в тёмных очках, бейсболке и старой дачной ветровке, подошла к паноптикуму. В руках у неё был полиэтиленовый пакет с бутылками растворителя и газетой. Она рассчитывала оказаться первым посетителем музея. Так и случилось. По предыдущим вылазкам Катенька знала, что в зале с восковыми Поттером, Шварценеггером и хоббитом Фродо постоянно дежурит смотритель, поэтому туда она не пошла, а остановилась в зале с рептилиями, для акции возмездия тоже вполне пригодном. Облив растворителем поднявшегося на дыбы двухметрового ящера с оттопыренным когтем на рахитичных передних лапках, Катенька бросила в натёкшую под него лужу вторую бутылку, достала газету и щёлкнула зажигалкой. Когда она уже спускалась по лестнице, за её спиной глухо фыркнул, разорвавшись, оставленный в луже пластиковый баллон. Пряча лицо за козырьком бейсболки, Катенька равнодушно кинула сидевшей на выходе из музея старушке: «Кажется, там что-то горит». Оттопыренный, точно коготь уже объятого пламенем ящера, большой Катенькин палец качнулся вверх.
В тот день в институт она не пошла. Подобно Герострату, с замирающим от величия содеянного сердцем, Катенька не могла оторваться от выходящего на Кронверкский проспект окна. Верхний этаж Балтийского дома пылал, стёкла лопнули, дым в небеса валил какой-то изжелта-чёрный, химический, на улицу сыпались багровые искры, пожарные расчёты подъезжали один за другим Всего Катенька насчитала одиннадцать красивых красных машин.
С тех пор прошло около года. Сгоревшее помещение отремонтировали там снова располагался музей восковых фигур. Но теперь присмиревший, укрощённый, безъязыкий. Как было этим не насладиться?
Снаружи разливалась отрадная тишина. То есть в пространстве метались обычные шумы, производимые населявшими город людьми и механизмами, те самые фоновые звуки, которые, как шорох листьев и щебет птиц в лесу, здесь, собственно, и назывались тишиной.
Катенька взяла вилку, нож и приступила к котлете по-киевски, брызнувшей из надреза на тарелку горячим зелёным маслом. Бутерброд с сёмгой лежал тут же наготове вместо обычного в таких случаях хлеба.
Не успела она добраться до кусочка дор-блю, лоснящегося свежим срезом с лакунами серо-зелёного, похожего на прожилки в мраморе, плесневого налёта, как замяукала брошенная в кресле мобилка. Номер был незнакомый, но Катенька включилась не раздумывая.
Это Тарарам, сказала мобилка. Тебе не кажется, что наша разлука затянулась? Если нет, то я пла́чу. Горько плачу о тебе и о тех, кто по сухости сердца не имеет благодати слёз.
Катенька не первый день жила на свете и уже встречала людей, от одного голоса которых у неё пропадал аппетит (особенно когда к ней обращались на «ты» без предварительной о том договорённости), поэтому с радостью отметила, что Рома не из их числа.
Не надо плакать, сказала она. У меня как раз свободный вечер.
Ты ангел, Катенька.
Вы цените меня больше, чем я сто́ю, вонзая вилку в сыр, с кротким достоинством ответила Катенька.
Ветер перемен
Возле подвального окна, забитого листом жести с отогнутым краем, дрожит крыса. Кожаный хвост отброшен безвольно, как утопший в луже огромный дождевой червь. Серый зверёк втянул голову в туловище и почти опустил морду на землю. Через равные промежутки времени тело его сотрясает болезненная конвульсия. Проходящие мимо люди и проезжающие машины не пугают крысу. Она больше не придаёт им значения. А человек брезгует, потому что видит: дело решённое. Люди и крыса словно оказались на разных ярусах бытия, измеряемых разными мерами: те в четверге, а эта за полярным кругом. Внутри зверёк уже неживой. Спецслужбы коммунального хозяйства боролись с грызунами крыса съела яд.
Я вижу это сразу отовсюду, я ветер перемен, забавнейший из демонов. Один из тех, кто из века в век для человека шоры, узда и хлыст. И жалящий его слепень. Но при этом я неизменно облачён в одежды радушия и сладких грёз о будущем.
Я свищу в умах и опьяняю пустыми надеждами.
Я отбираю покой, заполняю мир суетой, и люди, увязнув в тщете, умирают, даже не начав строить свою пирамиду.
Я делаю крепкое ветхим, здоровое больным, новое негодным.
Я смущаю загадками и бросаю тень на плетень: варвары не пошли на Рим, испугавшись вспыхнувшей там чумы; что же чума для Рима спасение или кара?
Я пристрастил человека наряжать вещи в лукавые имена, внушив ему, что искренность и неприглядная правда подобны рвоте за обедом. Это легко Бог людей милостив, но они с большей охотой подражают не милости Бога, а вракам и жестокости друг друга.
Я придумал перекупщика и адвоката, и человек принял их как необходимость, хотя в основе их дела лежат нравственная порча, стяжание, ложь брать дешевле, отдавать дороже, защищать независимо от вины и за деньги. Деньги тоже придумал я.
Я знаю то, что знаю, и это больше, чем нужно знать тому, чей срок отмерен. Человеку не пристало брезговать подыхающей крысой, ведь его мир внутри тоже неживой. Он лишён воли, соблазнён и отравлен. На его теле уже пирует трупная дрянь. Его дело решённое. От него осталась только видимость, которая та же конвульсия, крысиная дрожь, смертная судорога зверька, безвозвратно уходящего за грань. Таким мир человека сделал я ветер перемен. А человек убил крысу, думая, что так сделал свой неживой мир чище. Ха-ха. Смех это тоже я, когда щекочу глотки дураков.