Следуя своей программе а Жуковский был человеком чрезвычайно последовательным, он впервые переговорил с сестрой на волнующую его тему в 1807 году. Маше в это время шел 15-й год, и речь велась скорее о будущем, но отпор, который он встретил, был вполне настоящим. Близкое родство представлялось Екатерине Афанасьевне непреодолимой преградой. Она была религиозна и тоже весьма последовательна. Возможно, ее резкий и не терпящий возражений отказ предопределили и другие, более прозаические причины, но они во всяком случае не назывались. Жуковский тоже был человеком религиозным, более того сосредоточенным на нравственных и этических вопросах, отчаянно рефлексирующим, находящимся в непрерывном процессе самосовершенствования. Эту науку он усвоил еще в Пансионе университетское сообщество было преимущественно масонским, к масонскому миру принадлежали и ближайшие друзья Жуковского, братья Тургеневы, сыновья директора Московского университета, человека из круга знаменитого просветителя и масона Н. И. Новикова. Стремление планомерно изменять себя к лучшему, становиться достойным будущего счастья, в случае неудачи смиряться с ударами судьбы и стойко переносить лишения, принимая тяжесть и страдание как благо все это тоже входило в программу его жизни, замечательно точно выраженную в одной из его хрестоматийных баллад:
Стремление «возвышаться душою», что бы ни посылал рок, и возвышать близких, прежде всего возлюбленную ученицу, никогда Жуковского не покидало. И если бы его намерения жениться на Маше хоть на секунду показались бы ему грешными и не соответствующими «великой мысли», он бы от них незамедлительно отказался. Но вся беда и состояла в том, что он нисколько этого не ощущал, наоборот, был абсолютно уверен в правильности своего выбора и неотменимости будущего счастья, если бы только оно было реализуемым. Укрепляла его в этом убеждении и сама Маша, которая ответила на его чувство глубокой и серьезной взаимностью. Екатерина Афанасьевна пыталась представить дело в ином свете, утверждая, что любовь эта выдумка брата, которому как поэту необходимо черпать откуда-то вдохновение, а дочь вовсе свободна от всякого чувства. В этой позиции был, вероятно, и спасительный самообман: какая мать захочет делать свою дочь заведомо несчастной?
Летом 1810 года начался новый период во взаимоотношениях Жуковского с семьей Протасовых. Они стали соседями. Екатерина Афанасьевна с дочерьми переехали в село Муратово, в котором дом для нее построил по собственному плану и на собственные средства Жуковский. Сам он поселился в деревне Холх, неподалеку от сестры. Тогда же, судя по всему, Маша впервые узнала о любви своего наставника и его планах на их общее будущее. В начале 1812 года поэт сделал первое официальное предложение Маше и получил официальный категоричный отказ ее матери. Однако не сдался. И даже во время военной кампании 1812 года, участником которой он стал, помнил, что ему требуется сломить сопротивление сестры, и работал над этим: использовал личные связи, заручался поддержкой влиятельных лиц, в том числе и лиц духовного звания, сосредоточенно и целеустремленно боролся за исполнение своего плана. Несколько позже согласие на брак Жуковского с Марией Протасовой дал сам митрополит Московский Филарет (Дроздов), что, правда, никоим образом не повлияло на решение Екатерины Афанасьевны. Рамки ее православных убеждений были куда более узкими, чем митрополитовы.
Начавший войну в московском ополчении, Жуковский вскоре оказался в канцелярии штаба Кутузова. Как раз тогда он и стяжал не столько воинскую, сколько поэтическую славу: во время похода было написано стихотворение «Певец во стане русских воинов», которое сделало его первым русским поэтом. Среди прочего есть в этом обширном тексте фрагмент, посвященный любви. С очевидностью можно предположить, что он писался с мыслью о Маше:
Понятно, что образы этого стихотворения тесно связаны с военной темой, отсюда нагнетание предчувствия смерти и рассуждения о любви, продолжающейся и за могилой. Было в этом стихотворении и обычное для Жуковского размышление об отношении жизни земной к жизни небесной, которые неотделимы друг от друга. Но, зная, как сложилась в дальнейшем судьба Маши Протасовой, невольно чувствуешь в них пророческие ноты. Поэт словно готовит себя к вечной разлуке.
В 1813 году в эту историю вторгается человек, которому, по замыслу Жуковского, предстояло сыграть в ней свою благотворную роль. Это соученик поэта по Благородному пансиону, друг и единомышленник, тоже поэт Александр Воейков. Воейков, посетивший Жуковского в Холхе и познакомившийся с семейством Протасовых, проявил живейшее участие к жизненной коллизии друга и предложил свою посредническую помощь. Помощь эта должна была стать особенно действенной после женитьбы Воейкова на младшей сестре Маши Александре. В отличие от Маши, восемнадцатилетняя Александра Протасова была очень хороша собой и без труда пленила тридцатипятилетнего Воейкова. Удивительно то, что сама она тоже им пленилась. Впоследствии об этой семейной паре писал их современник Ф. Ф. Вигель: «Совершенная разница в наружности, чувствах, обхождении супругов, конечно, бросалась в глаза: он был мужиковат, аляповат, неблагороден; она же настоящая Сильфида, ундина, существо неземное»[4] Пленилась им не только Александра, но и ее мать, Екатерина Афанасьевна, с радостью принявшая сделанное ее дочери предложение руки и сердца. Обе впоследствии «дорого, горем целой жизни»[5] поплатились за свое ослепление. Поплатился и легковерный Жуковский, против которого Воейков стал интриговать, как только вошел в семью Протасовых. Ситуация осложнилась еще больше.
В 1814 году Жуковский снова сделал предложение Маше и снова получил категорический отказ ее матери. Вскоре Протасовы вместе с Воейковым, получившим место ординарного профессора в Дерптском университете, перебрались в Дерпт. Жуковский с разрешения сестры тоже отправился вслед за ними. Но не прошло и месяца, как Екатерина Афанасьевна потребовала от него скорейшего отъезда и прекращения всяких сношений с Машей. На этот раз аргументом было стремление сохранить незапятнанной репутацию дочери. Жуковский этим доводам не верил. Он тянул еще месяц перед тем, как решился покинуть Дерпт, куда приехал вслед за своей возлюбленной и где намеревался жить рядом с ней, где ему понравилось и казалось естественным остаться и работать, пользуясь богатствами университетских библиотек. Здесь он собирался начать совершенно новую жизнь, полную тихого труда и семейных радостей, отложив на неопределенное время свои надежды на счастье, довольствуясь ролью брата или, как он сам говорил, «отца» Маши. Теперь всем этим надеждам был положен конец.
На прощанье они обручились тайно обменялись кольцами в знак вечной любви. Разлученные влюбленные переписывались, передавали друг другу письма через общую конфидентку и родственницу Авдотью Киреевскую, которой каждый писал о своих переживаниях; кроме того, они вели дневники для самих себя и друг для друга, и эти дневники отражали их повседневность, не столько бытовую, сколько духовную. Мысли, воспоминания, надежды на будущее, планы, сиюминутные впечатления, философские и этические размышления наполняли эти записи, предназначенные для глаз alter ego, человека, не просто близкого, но слепленного из того же теста. Это фактически так и было: Маша во многом была созданием Жуковского, его Галатеей. Она поддерживала его в письмах примерно теми же самыми доводами сердца и рассудка, которые использовал и он: «Ein einziger Augenblick kann alles umgestalten[6]. Это так верно, и я так уверена, что это будет, что смотрю на теперешнюю жизнь, как на срок, который мне дан, чтобы приготовиться к счастию, чтобы иметь возможность сказать: теперь я его достойна! и достойна делать счастие ангела! О! моя жизнь мне драгоценна и я берегу ее как твою принадлежность, которую некогда должна буду тебе возвратить! Базиль, чего нам бояться!»[7] Сама Маша больше всего боится за творческие возможности своего суженого. У Жуковского, действительно, способность к творчеству как будто напрямую зависела от душевного состояния: если он впадал в отчаяние, что, видимо, случалось в эту пору нередко, то писать совсем не мог. Как только появлялась надежда на благополучный исход, стихи лились из-под его пера. Маша беспокоилась: «Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего, кроме слез. Итак, занятия! непременно занятия. В одной книжке ты сказал, что оно будет для тебя драгоценно, потому что твоя слава будет моя; я надеюсь на твои обещания»[8].