Ненависть, пробудившаяся в папе, осталась с ним на всю жизнь. Он никогда не простил маму за то, что она отняла у него реку.
Кажется, я знаю, когда это началось, по крайней мере, знаю, когда это началось для меня, но, возможно, они обсуждали планы по строительству и раньше, долго, поздними ночами, сердито перешептываясь, чтобы не разбудить меня, наверняка так оно и было, но я помню лишь тот день, когда она пришла домой и объявила, что план строительства утвержден.
Помню, папа тогда работал над статьей и старался дописать ее в срок, потому он сидел на веранде, склонившись к пишущей машинке, ему нравилось работать там, на свежем воздухе. Я завидовала, что у него есть такая машинка, завидовала всему, что он печатает на ней, словам и предложениям, ложащимся на бумагу, темпу, в каком пальцы бегали по клавишам, буквам, отпечатавшимся на листе. И теперь я забралась к нему на колени и сказала, что тоже хочу попечатать. Он разрешил мне, как обычно разрешал, но, когда печатала я, темп получался другой, звук не наполнял комнаты, буквы не складывались в предложения, и все это занимало столько времени, я тогда едва научилась составлять слова из букв и целую вечность водила указательным пальцем над клавиатурой, выискивая нужную клавишу.
К тому же коленки у папы были жесткие, а ноги неудобные. Он вытянул их вперед, так что получилась горка, и я с нее скатывалась. И все же, стараясь удержаться, я набивала пальцем буквы.
Ну хватит, сказал он наконец, попечатала и будет. Мне работать надо.
Нет, запротестовала я, я хочу рассказ написать.
Нет уж, хватит, сказал папа.
Нет! уперлась я.
Однако он приподнял меня и, поставив на пол, быстро обнял, будто извиняясь, а я вцепилась в него и, хотя щетина у него на щеках кололась, не хотела отпускать.
Пусти, Сигне.
Хочу рассказ написать, сказала я.
Послушай начал было он.
ХОЧУ ПЕЧАТАТЬ ВМЕСТЕ С ТОБОЙ! выкрикнула я прямо ему в ухо.
Ай! Сигне!
Он решительно отстранился от меня.
Прямо в ухо кричать нельзя.
ЭТО ЕЩЕ ПОЧЕМУ?
Человек может оглохнуть. Ухо орган нежный, и его надо беречь. Достаточно одного-единственного громкого звука, чтобы разрушить ухо. Твой слух сейчас очень хороший, лучше он не станет. Береги слух. И собственный, и чужой.
А-а
Папа повернулся к столу и взял лист бумаги и карандаш.
Вот, держи. Напиши мне тут что-нибудь, сказал он, а потом вместе посмотрим.
Что написать?
Опиши то, что видишь.
Я не двинулась с места.
Там на кормушке синицы, сказал он, напиши про них. Какие они, чем питаются, как им живется сейчас, весной.
Зачем?
А я тебе потом их латинские названия скажу.
Я засела за работу. В тот день я составила несколько списков: перечисляла мелких животных, обитающих в шхерах, морских птиц, сорняки в саду, насекомых у ручья, но списки составлялись медленно, и я все сильнее завидовала папе у него-то есть пишущая машинка. Вот бы и мне такую, думала я, я бы тогда столько же успела написать, сколько он, и печатала бы так же быстро и напористо, всю природу собрала бы на одной страничке, совсем как папа, и, возможно, однажды написанное мною даже издадут, ведь папины-то тексты печатают, они возвращаются к нам в толстых журналах, где их читают все кому не лень.
Латинские названия он мне так и не сказал, потому что пришло время ужинать, домой вернулась мама, и вернулась она с новостями.
Она сообщила об этом за десертом, преподнесла новость так, словно это ее нам надо было съесть с кремом.
Сегодня все наконец решилось, сказала она, Брейо пустят по трубам.
Смысла фразы я тогда не поняла, но видела, что мама улыбается, а значит, думает, что идея хорошая, хотя, сказав это, она умолкла, и я догадалась, что она сомневается: а вдруг папа не разделит ее радости?
Что? переспросил он, как будто не расслышав, и положил ложку на тарелку, хотя на ложке еще оставалось полно крема и яблочного варенья.
План утвердили, сказала мама.
Но администрация муниципалитета хотела обсудить его только на следующем собрании.
Мы уже сегодня все решили.
Ты что-то путаешь.
Бьёрн, все лишь об этом и мечтают.
Папа вскочил. Тарелки на столе звякнули. Папа закричал что-то, он выкрикивал бранные слова, те, что мне произносить запрещалось.
А мама говорила спокойно, тем же голосом, каким порой разговаривала со мной.
Местные жители с двадцатых годов этого добивались.
Они что, не соображают, чем обладают? воскликнул он. Что такое река?
Еще как соображают. Река это потрясающий шанс. Новая жизнь для Рингфьордена.
Новая жизнь?! он выплюнул эти слова так, будто его от них тошнило.
Мама говорила еще что-то, по-прежнему спокойно.
Отвечая, папа старался взять себя в руки, но не получалось. И тогда мамин голос тоже зазвенел. Они бросались друг в друга словами, все быстрее, все громче.
Крем в десерте вышел в тот вечер какой-то странный, чересчур плотный, похожий на масло. Наверное, Эльсе, домработница, забылась и взбивала его слишком долго, он не проглатывался, а обволакивал вязкой пленкой рот, и я встала, не поблагодарив за ужин, потому что мама с папой все равно бы не услышали, они упивались ссорой.
Они не заметили, что я ушла, что я даже десерт не доела.
Я прошла через столовую в гостиную, но крики все преследовали меня, я открыла дверь на веранду в надежде, что услышу пение птиц или шум волн на фьорде, но ветра не было, а птицы молчали, поэтому голоса родителей доносились и сюда.
Взгляд мой упал на пишущую машинку, папа оставил ее здесь. Светило солнце, и я провела пальцем по теплому металлу.
Здесь меня было не видно и не слышно, и я уселась за стол. На стуле папа оставил плед, защиту от весеннего ветра, я завернулась в него и склонилась к машинке.
Занеся над клавишами руки, я выставила указательные пальцы. «Ф» стояла рядом с «ы», «к» и «е» располагались в ряд, «я» была внизу слева, словно именно там алфавит и заканчивался.
Напишу рассказ, решила я, рассказ про эльфов и принцесс, красочный, красивый, покажу его в школе, и все восхитятся, или никому не покажу, а буду втайне дописывать и в юном возрасте прославлюсь, эта история принесет мне успех и известность.
Я решила написать рассказ, но писать умела лишь о том, что вижу собственными глазами. Это и сейчас так. Я умею писать лишь о том, что слышу собственными ушами, а крики тогда становились все громче, они били мне в лицо, подобно ветру, бризу, буре, они пробивались сквозь дверь веранды, и ничего больше в голову не приходило.
Гидростанция, написала я.
Постояльцы, написала я.
Будущее, написала я.
Пресноводная жемчужница вымрет! закричал папа.
Вымирать, быстро напечатала я. Вымирает, вымрет, вымерла.
И оляпка тоже! Они откладывают яйца на берегу!
Оляпка, оляпки, оляпке, оляпку, оляпкой, об оляпке.
Это всего лишь вода! кричала мама. Но она может давать электричество, может давать рабочие места. Может оживить нашу деревню.
Ты только про отель думаешь! выкрикнул папа.
Этот отель нас кормит, забыл? Отель, а не твои статьи, за которые ничего не платят.
Но это же Брейо!
Это просто вода.
Вода, написала я, воды, воде, воды.
Нет. Воду.
Никто не слышал, как я пишу, как стремительно стучу по клавишам, как быстро я вдруг научилась находить буквы.
Давид
Мы вышли за ограду. Я вывел Лу на шоссе. Здесь ощущался едва заметный ветерок. Меня тянуло прочь, тянуло шагать широкими шагами. Но Лу изо всех сил вцепилась в мою руку. Другая рука у нее была свободна. Ей бы и той рукой ухватиться за кого-нибудь. Кроме шарканья детских ног, тишину ничто не нарушало.
Можешь побыстрей идти? спросил я.
Конечно.
Но шагала она так же медленно. Еле ноги волочила. И ни слова не говорила.
Раньше она бы заупрямилась. Кричала бы. И вопила.
Ты хоть скажи что-нибудь, попросил я.
Что?
Ты же не любишь ходить, верно?
Почему, люблю.
Нет, ты терпеть не можешь ходить.
Неправда.
Она прибавила ходу и теперь почти бежала.