Он стал первым моим мужчиной. Коршунов украл у меня целый период мой жизни. У меня не было ухаживаний, встреч, первой любви и всего того, что отличает юность от зрелости. Он одним своим поступком уничтожил во мне веру в мужчин. После него я больше не связывала воедино любовь и мужчин. Поднимаясь с того пола, я была уже другая. Не сломленная, но разбитая. Не жестокая, но озлобленная. Он был только первым, но не худшим и не лучшим.
Само насилие я не помню. Я помню чувства, которые меня одолевали. Помню ноющую боль во всём теле. Помню, как стояла в центре городской площади, а как туда пришла не помню. Шуба расстёгнута. Проклятый платок я держала в руке. Он пушистой красной змеёй висел и покачивался. Я дрожала, но дрожала не от холода. Я просто дрожала всем телом. Зуб на зуб не попадал. Звёзды так же мерцали в черноте неба. Огромная луна освещала город лучше фонарей. Ничего не изменилось Земля не остановилась. Изменилась только я
Куда идти? Я не знала, куда и к кому идти. Стоя на пустынной площади, я смотрела по сторонам. К сестре? Нет, зачем? Ей сейчас было не до меня. Домой? Домой мне меньше всего хотелось. Лишние вопросы. Осуждающий взгляд матери. Почему-то я была уверена, что мама скажет: «Сама виновата!». К Милице? Потом проблем не оберёшься на свою голову. Кривиличка разнесёт, как сорока, по всему городу: «Лизка с Гришкой кувыркалась!». Лунная дорожка подсказала. Она вела прямиком к хатке старой еврейки. И я подумала: «А почему нет? Она видела моё появление на свет. Так пусть посмотрит, как низко я пала». И я пошла по искрящемуся на свету снегу. Каждое движение мне давалось с трудом. Я стала сильнее ощущать боль, но не мороз. Горели щёки, руки, коленки. Только сейчас я заметила, что валенки обуты на босые ноги. Под шубой изорванная сорочка и спущенный до талии бюстгальтер.
И этот хруст снега под ногами меня раздражал. Каждое хрусь, хрусь, хрусь действовало на нервы. А ведь только час назад я любила этот хруст. Не выдержав, я заплакала. Нет, даже не заплакала. Я зарыдала!
ГЛАВА 5. Бабушка Есфирь
Есфирь Исааковна быстро открыла дверь. Мне не пришлось мёрзнуть на морозе. Её собаки Мося и Муха пропустили меня во двор, не издав ни единого звука. Впрочем, как всегда. Я была частым гостем у их хозяйки. Они ко мне привыкли и уже довольно виляли хвостиками, как только я появлялась на горизонте. Даже огромный чёрный кот Васька любил примоститься на моих коленях. Этому лентяю трудно угодить. Ему никто не нравился. Шипел и урчал на чужих.
В этот раз бабушка Есфирь открыла дверь и, ахнув, прижала ладонь ко рту. Ей не нужно было объяснять, что со мной произошло. Она и так всё поняла. Стащив с меня шубу, усадила возле печки и укутала в одеяло. Меня продолжало трясти даже после того, как я согрелась.
Кто? спросила она, протягивая кружку с травами.
Гришка, заикаясь, ответила я. Что мне теперь делать? Как в глаза ему смотреть. Матери и сестре? А люди-то чего скажут? Стыдно.
Я отпила глоточек и закашляла. Чай был очень горячим и горчил. Бабушка села рядом, обняв, погладила по растрёпанным волосам.
А ты ему в глаза смотри. Они этого боятся. Боятся, что душу их увидишь. Все тайны по глазам прочтёшь. Это тех, кто в пол смотрит, они не помнят. Безликие для мужчин те женщины. Они тени. Они никто. Ты в самые глаза смотри и не отводи взора. Ясно? Никогда не отводи. Пусть ему будет стыдно, а не тебе. Твоей вины в этом нет, Лизка. Бог женщине дал красоту не для того, чтоб она её стыдилась. Пусть он стыдится и боится сам себя!
А мама, а сестра, а люди?! слёзы опять просились наружу.
А что мать? Мать у тебя глупая баба. Жизнь свою не прожила, а просуществовала. За прошлыми тенями всё гоняется, а вокруг себя ничего не видит. Ей бы помолчать, а не уму учить. Сестра сама хороша. С Федькой любится, а ты за её грех платишь. Сестре ты ничего больше не должна и не ей тебя судить. А люди? Что люди? Ты думаешь, они чисты и безгрешны? О протяжно сказала она, если бы ты знала, сколько тайн они здесь оставили. Тысячи лет не хватит рассказать о каждом грешке, она кивнула в сторону большого стола посередине хаты. Травы иногда бессильны избавить от ненужных плодов прелюбодейства.
Я слышала про аборты, но боялась даже думать про это. Тем более в СССР они были запрещены. Их делали подпольно. Нередко после этого женщины умирали от кровопотери и заражений. Счастливицей можно назвать каждую выжившую, но за это было уплачено бесплодием. Я представила, как на этом столе бабушка Есфирь вырывает нежеланный плод и меня передёрнуло от страха. Я посмотрела на неё. Не знаю, может, в моих глазах она увидела осуждение, что сказала мне:
Не я греховна за это. За свои грехи я отвечу. Их у меня предостаточно за такую долгую жизнь. Они пусть за свои грехи отвечают перед Богом или партией. Кто теперь у народа светоч веры?
Это всё понятно. Но одно мне не давало покоя. Откуда Есфирь Исааковна узнала о Федьке и Аньке. Мы так тщательно всё скрывали. Но, видно, всё-таки шило в мешке не утаишь.
О сестре откуда знаешь, бабушка? спросила я.
По глазам, милая. Твоя сестра счастье своё скрывать не умеет. Она изнутри этим счастьем светится. Только слепой и глупец не рассмотрит измену. Гришка дальше носа не видит. Рога уже за балки в доме цепляются, она засмеялась. А ты вот другая, Лизонька. В тебе я вижу силу. Ты меня напоминаешь в молодости. Такая же. Ты неглупая, девочка, сама всё поймёшь, что к чему в этой жизни.
Хоть убейте меня, но в ту ночь я ничего не понимала из её слов. Мне было уже хорошо и спокойно в маленькой хатке старой еврейки. Травки начинали действовать, что ли?
Ну что, допила? спросила она.
Я кивнула в ответ и отдала ей кружку. Травки, и вправду, помогли. Боль ушла. По всему телу расползалась теплота. Я успокоилась. Плакать больше не хотелось.
Что это за чай? из любопытства спросила я бабушку.
Она усмехнулась.
А ты и не помнишь уже, какие мне травы помогла этим летом собирать? сказала Есфирь Исааковна и поцеловала меня в макушку. Валерьяна, мелиса, боярышник. Всего понемножку и зелье спокойствия готово.
Убрав кружку на полку, она достала ступку. Отрывая листочки от пучков травок, висящих в углу возле печки, бросала в неё. Потом принялась растирать пестиком, пока сухая трава не превратилась в муку.
Что ты делаешь?
Мне было интересно, чем ещё бабушка собиралась меня напоить. Судя по аромату, витавшему по хате, это будет то ещё зелье.
Ты же, Лизонька, понести не хочешь? не отрываясь от дела, ответила Есфирь Исааковна.
Нет! воскликнула я.
Надо же, а я вот об этом неприятном факте и не подумала. Хуже насилия может быть только плод этого насилия. Растить ребёнка Гришки мне категорически не хотелось. Он бы стал напоминанием мне о той ночи. Я всегда была твёрдо уверена, что дети это плоды настоящей любви. Тогда их любишь сильнее жизни. А смогла бы я полюбить дитя, зачатое вот так? На полу в грязи? Даже не знаю. Может, материнский инстинкт всё же взял бы своё. Но этого я никогда не узнаю. У меня будут дети, но от любимого.
Ну вот, любушка, это заваривать кипятком и пить недельку-другую по три раза в день. А потом каждое утро, чтобы не понести. Ясно, Лизонька? она высыпала измельчённую травку из ступки в льняной мешочек.
Я избегать его буду, сильнее прижав к себе края одеяла, сказала я.
Ох, милая, если бы так всё просто было. Ты избегать будешь, а он? Совести у Коршунова нет. Отрезвеет и на трезвую голову тебя захочет. Не спрячешься ты от него.
Я отбиваться буду!
А сегодня что не отбилась? она посмотрела на меня с улыбкой.
Я отвернулась.
Во то-то. От мужика не отобьёшься. Только если убьёшь. Убьёшь посадят. Зачем жизнь себе ломать, да нервы портить? Да и Гришка руки распускать любит, если что не так.
Я была шокирована её осведомлённостью о пристрастиях Коршунова.