Потому-то они нам и пригодятся, объясняет он. Их никто не заподозрит.
Да уж, таких-то соплячек, бормочет Виллемсен.
Уже сгущаются сумерки, хорошенько рассмотреть остальных собравшихся трудно. Но мы знакомимся с Яном, невозмутимым крепышом с копной светлых кудрей, который работает на стальной фабрике в Эймёйдене и состоит в тамошней группе Сопротивления, с Тео, работником цветочной фермы, серьезным типом с большими глазами и тонкими усиками, и с Сипом, молчаливым силачом, шурином Франса, по профессии, кажется, дорожным рабочим. Что до двух других, то я успеваю запомнить только их внешность и фамилии: Румер, который з-з-заикается и, видимо, поэтому по большей части молчит. Он похож на добродушного пса с грустными карими глазами и обвисшими щеками. Ну и тот лис, Вигер, внешне полная противоположность Румера: рыжий, с худым, резким лицом и бледной кожей.
И эти девочки не из трусливых, заверяет Виллемсена Франс.
Я расплываюсь в улыбке и приосаниваюсь. Мне очень хочется быть такой, какой он меня видит. И если я буду делать как он говорит, обязательно стану ей.
Вы не думайте, наши фамилии ненастоящие, с хитрой улыбкой сообщает Вигер.
Нет, конечно, отзывается Трюс. Само собой.
Почему Франс не предупредил, что нужно использовать вымышленные имена? Мы с Трюс дружно бросаем на него сердитый взгляд и продолжаем рассматривать остальных.
Ну и как, Трюс, спрашивает Вигер, заметив, как она изучает присутствующих, кто тут тебе по вкусу?
Здесь собрались не самые смазливые типы, говорит Франс, многозначительно косясь на Вигера. Красавчики слишком привлекают к себе внимание.
Мужчины, конечно, разражаются хохотом. Трюс смущенно теребит подол юбки. Я делаю вид, что ничего не слышала.
К счастью, это не то собрание, на котором все с важным видом сидят за круглым столом и перебрасываются заумными словечками. Это всего лишь кучка людей, которые стоят в сумрачном лесу, курят и толкуют о том о сем. Я согласно киваю в ответ на все, что они говорят. А обсуждают они нападение Германии на Советский Союз, подходящие для собраний адреса, предстоящие операции. И оружие: как организовать налет на полицейский участок, чтобы раздобыть пистолеты и боеприпасы.
И теперь я и Трюс мы с ними заодно.
Франс бросает на меня взгляд и замечает:
Вы с Абе могли бы быть парой.
Я заливаюсь краской, но он поясняет, что мы с Абе вместе пойдем на задание. Я нужна затем, чтобы на Абе никто не обратил внимания.
Захвати две бутылки с бензином. Сможешь? спрашивает Франс.
Получив свое задание, дальше я слушаю вполуха. Я иду на свою первую акцию! Я! Фредди Оверстеген! Уже послезавтра! Вместе с Абе. Я расправляю плечи и смотрю на Трюс. Ее взгляд прочесть невозможно, но, надеюсь, она не завидует.
Франс снова заводит речь о гибели «Гёзов», но его останавливает старик Виллемсен:
Господи, Франс, да ты перепугаешь детей!
Меня не напугать! вдруг выпаливаю я.
Это первое, что я говорю по собственной воле, но я действительно в это верю. По крайней мере, в тот миг. Чем больше я узнаю´, тем больше крепчает во мне чувство: надо что-то делать. К тому же, напоминаю я себе, та история с «Гёзами» случилась много месяцев назад.
Вообще-то, бояться стоит, подает голос Тео, тот серьезный тип. У него большие круглые глаза, как у совы. Я как раз этого больше всего и страшусь что с нами произойдет нечто подобное. Что нас предадут. Им достаточно опознать кого-то одного из нас
Одного! Слышите? Старик Виллемсен едва не срывается на крик, пинает кучу сухих листьев.
Одного, спокойно повторяет Тео. Установить за ним слежку, пока он не приведет к нам и Он беспомощно разводит руки. Верхняя пуговица его рубашки расстегивается, и он краснеет.
Что будет, если нас поймают? робко спрашивает Трюс. За все время это ее первые слова.
Будут допрашивать, отвечает Тео, застегивая пуговицу. И ты расколешься, потому что тебя подвесят за запястья, будут бить, пинать. Ты выдашь
Вот мерзавцы! восклицаю я. Фрицы правда на такое способны?
Я зажимаю рот рукой и отворачиваюсь. Деревья вокруг темные тени.
Да, Фредди, способны, тихо говорит Трюс.
Да, думаю я. Конечно. Я ведь и сама знаю.
Начиная с сегодняшнего дня вам больше нельзя просто так доверять людям, говорит Франс, строго глядя на меня.
Я вспоминаю наш экзамен на храбрость, слабо улыбаюсь и киваю. Потом вспоминаю мефрау Кауфман и ее сына. Ведь мы понятия не имеем, кто их выдал. «Нет смысла об этом думать, все равно не узнаем», вздохнула мама, когда Кауфманов увезли. А потом сказала то же, что и Франс: «В конечном итоге доверять нельзя никому».
Только теперь я по-настоящему понимаю смысл этих слов.
Я не струшу, говорю я. Точно не струшу.
Но я рада, что сейчас темно и никто не видит, как дрожат мои руки и колени.
4
Смеркается. Над крышами низко висит бледный месяц. Издалека мне машет соседский парень. И окликает:
Эй, Фредди!
Можно подумать, я не заметила его сразу: стройная фигура в развевающемся на ветру зимнем пальто, смешной хохолок темных волос. Можно подумать, я не специально выехала из дому на велосипеде пораньше, не сделала ненужный крюк по нашей старой улице.
Несколько месяцев назад мы переехали в пустующий дом на Оликанстрат, где раньше жила одна еврейская семья, бежавшая в Англию. Оставаться на Брауэрсстрат мама побоялась. Фрицы обязательно вернутся, сказала она, и на этот раз за ней. Ведь она прятала у себя евреев. Мы называли их гостями, но на самом деле то были беглецы. В нашем доме пока никто не живет, мама ищет квартирантов.
Привет! говорю я и упираюсь носком ботинка в землю, чтобы не упасть. Но со своего велосипеда не слезаю. Точнее, не со своего, а с маминого: он у нас теперь один на троих.
Когда-то мы вместе играли мы с Трюс и Петер со старшим братом Стейном. В последние годы я редко видела Петера, хотя как раз тогда он стал мне нравиться. Он ужасно симпатичный: одновременно мужественный и милый, такой может заполучить любую. Сейчас он непринужденно стоит, засунув руки в карманы пальто, и внимательно глядит на меня.
Поосторожней с велосипедом. Своего мы уже лишились.
У вас мужские велосипеды, говорю я. Они фрицам нужны в первую очередь.
Вы как, переехали? спрашивает он.
Я разглядываю родинку у него над бровью.
Да, временно. На всякий пожарный.
И правильно сделали, говорит Петер. Эти сволочи уже арестовали и увезли немало ваших товарищей по партии. СД потребовало, чтобы мэрия составила для них список всех харлемских коммунистов.
У меня екает в груди.
Откуда ты знаешь?
Это все знают, усмехается он. Очень мило усмехается.
Конечно, Петеру известно, что моя мама коммунистка. До оккупации она регулярно вывешивала в окне нашего дома партийные воззвания. Но я никогда ему не рассказывала, что мы прячем у себя людей. Иногда он натыкался на кого-то из них. «У нас гости», объясняла я тогда.
В нашем новом пристанище всего-то и мебели, что стол, четыре стула, диван и две кровати. Можно не опасаться, что на такое убожество позарятся местные нацисты[11].
Куда собрался? Я указываю на полупустую сумку, болтающуюся у Петера на запястье.
Петер делает шаг ко мне и облокачивается на руль велосипеда.
Покупки отнести, отвечает он. Для семьи Гротьес.
Гротьес?
Он кивком указывает в сторону дома чуть поодаль.
Муж и жена, евреи.
Им надо найти убежище! Их скоро арестуют и вышлют в
Да ладно, без паники! К тому же они старики и не захотят прятаться.
Я вздыхаю. Взгляд останавливается на ладони Петера, что лежит на моем руле. У меня внутри все тает от этой большой, сильной руки.
А ты не хотел бы делать больше? сиплым голосом спрашиваю я.
Как ты?
В его взгляде проскальзывает восхищение.
Я слегка качаю головой. Нельзя болтать о том, что я мы с Абе вот-вот собираемся сделать, но, черт возьми, это же Петер! И я отвечаю: