Мне было жалко их. Их одноклассники уже ушли домой и ещё сохраняли в душах ощущение начала и праздника. А эти шесть бедолаг сидели в школе, на продлёнке. Какая радость, какой праздник в продлёнке? Я должен был сделать с ними уроки, покормить их в столовой, погулять с ними. Но мне хотелось чего-то большего. Я хотел быть добрым, я хотел, чтобы они сразу, с первой же минуты первой продленки почувствовали мою доброту и поняли, что начался новый учебный год и новая жизнь.
Здравствуйте, ребята! сказал я. Меня зовут Виктор Сергеевич. Я намеревался сказать им маленькую ласковую речь, но тут кто-то хихикнул. Это неприятно поразило меня. В чём дело? хлестнул я по их лицам со сжатой энергии. Отчего смех? Молчание в ответ. Я знал, что нам надо познакомиться, но не очень хорошо представлял, как. Тебя как зовут?
Маша!
Оля!
Сергей! привычно рапортовали они, мгновенно откликаясь на движение моей указующей руки. Я серьёзно кивал, делая вид, что угадываю в их ответах и именах какую-то умную, взрослую, недоступную им тайну.
Толя!
Коля! Петя! вскочив, разом выкрикнули двое мальчишек в неправильно застигнутых пиджаках. Стулья с грохотом отлетели от них.
Так! сказал я с той непроизвольный учительской важностью, которая утром забавляла и смешила меня в директоре. Почему стульями гремим? Я почувствовал, что никакой ласковой речи и приятного знакомства не вышло: колея увлекала меня давним, мне самому обрыдшим путём Вы что, братья?
Близнецы они! раздался крик мальчика в очёчках, и тут же тишина рухнула, как карточный домик. Все шестеро дружно устремились в приоткрытую мной дверь бесцельно заданный вопрос. Их родителей по родимым пятнам отличают! Братья улыбнулись смущённо, как именинники. Колька, покажи учителю пятно! Один нагнулся и стал засучивает штанину. У Кольки пупок с ямкой, а у Петьки пупырышком! пропищала снизу девочка Оля, желая научить меня ещё одному способу различать близнецов, а её соседка Маша вдруг заголосила о своей беде: «А скажите ему, пусть он слова неприличные у меня на портфеле не выцарапывает, меня дома ругать будут!» И она полезла за портфелем, показывать мне неприличные слова. Не выцарапывал я! перекрывая гам и вдруг покраснев, заревел с внезапным отчаянием один из близнецов
А ну тихо! крикнул я и ударил ладонью по столу. Всё оборвалось. Опять ко мне были обращены шесть пар испуганных глаз. Вы что? с назидательной строгостью спросил я. Вы думаете, продлёнка это на голове стоять? Вы думаете, если продлёнка, то можно Я не знал, что они думают о продлёнке, но чувствовал, что накаляюсь каким-то праведным, священным негодованием, вообще-то мне несвойственным. «Это тот же урок продлёнка!» Пауза. «Господи, что это я несу!» подумал я.
Высказав свое педагогическое кредо, я прошёлся по классу. Дети следили за каждым моим шагом. Будем сейчас делать уроки! провозгласил я, и тихий печальный вздох прошелестел над столами. Открыли математику! Они зашумели и зашуршали, доставая и листая учебники. Решаем номер семь! Я чувствовал, что делаю что-то бесконечно обычное и знакомое, то, что делали много лет со мной и то, что каждый день делают все учителя заставляю, приказываю, «поддерживаю дисциплину». Слова, которые я выкрикивал решительно, сами приходили мне на ум. Я реагировал на шум и беспорядок с инстинктивностью амёбы. Эти реакции противоречили моим желанием, и я с неприятным, болезненным чувством ощущал собственную несвободу, как будто внутри меня сидело что-то, что диктовало мне и насильно вело меня. Я не боялся детского шума, а что-то внутри меня панически боялась. Я не хотел произносить глупых слов, а они произносились сами собой. Шесть голов опустились. В классе повисло приглушённое бормотание. Они читали номер семь, идиотский номер семь про двух велосипедистов, ехавших навстречу друг другу. Господи, как ненавидел я в школе этих математических велосипедистов без имён и лиц, эти мёртвые города А и В, чьей-то холодной волей лишённые человеческих названий, эти дурацкие бассейны, бесконечно наполнявшиеся водой! Бормотание стало тише и стихло совсем. Они решали. Оля, склонив голову к плечу, высунула язык. Толстый Толя пожёвывал, старательно вырисовывая цифры. В большое окно класса вливался золотистый лёгкий свет солнца, стоявшего в зените. В окно был виден кусок залитого асфальтом двора и стеклянная галерея, ведущая из вестибюля в столовую. По галерее, отпущенные пораньше с пятого урока, шли в столовую двое дежурных, две девочки. На середине галереи они вдруг запрыгали, глядя вниз. Пол был выложен кафелем, и они прыгали по квадратикам, и банты на их головах прыгали вместе с ними. Я оглядел мою маленькую роту. Все шесть лиц, как подсолнухи к солнцу, были повёрнуты к окну. Они глядели молча и невесело. Даже толстяк перестал тайно жевать.
А ну не отвлекаемся, работаем, решаем! закричал я.
СЕНЦОВ
Я шёл по коридору, а прямо на меня, раскачиваясь всем телом, бежал Сенцов маленький мальчик с очёчками на носу. «Стоп! Куда так? Что такое?» Вырванный из бега, он уставился мне в лицо серыми немигающими глазами. «Не надо так носиться, Сергей! Разобьёшь себе что-нибудь!» Вся его фигурка окаменела в протесте. «Ты понял?» Молчание в ответ. «Ну ладно, иди». Он крутанулся на каблуке и бросился бежать. Он яростно пожирал пространство, уносясь вдаль по коридору огромными скачками. Его спина внезапно падала вперёд, и казалось, что лицо сейчас со всего размаха ударит об пол, но этого не случалось, потому что тщедушное тельце вдруг подскакивало вверх на огромных чёрных ботинках. Разболтанные колени совершали круговые движения, а руки махали с невероятной амплитудой, сами по себе, совсем не в такт шагам. Он влетел в открытую дверь класса в дальнем конце коридора, раздался грохот и звон разбитого стекла. И вот ко мне уже бежали дети: «Владимир Сергеевич, Сенцов в окно выпал!»
Это был первый этаж. Сенцов пробил створку окна, вывалился на мокрую траву газона, отряхнулся и как ни в чём не бывало залез обратно. Теперь он огорчённо вертел в руках обломки очков. «Меня мамка за очки убьёт, Владимир Сергеич!» Сидя за учительским столом в окружении детей, я смазал очки клеем, сжал и перебинтовал изолентой, надеясь, что они продержатся до вечера и развалятся после того, как он придёт домой в целых очках. «На, держи! До вечера лицом не бейся ни обо что!» «Спасибо!» выкрикнул он восторженно, забыв, что пять минут назад видел во мне тирана. «Спасибо, Владимир Сергеич, вы меня от мамки спасли! Всё, я теперь немецкий учить начинаю, серьёзно!» добавил он, желая сделать мне приятное.
Это я уже слышал раз тридцать за те полгода, что вёл немецкий в четвёртом классе. И это было безнадёжно. Ни по одному предмету он учиться не мог и был обречён до восьмого класса собирать все учительские проклятья. Из начальной школы Сенцов пришёл, умея читать только по слогам и писать раза в три медленнее одноклассников. При письме у него быстро уставала рука. Он отстал в самом начале пути. Раз в неделю, побуждаемый мной, он делал честную попытку выучить что-то и тогда перед уроком вился вокруг меня, заглядывал мне в лицо: «Guten Таg, Владимир Сергеевич! Ich habe heute Dienst!». Он выучил рапорт дежурного наизусть. Стоя перед классом, он бодро выкрикивал немецкие слова. «Ну, Сенцов, ты даёшь!» вполголоса говорила отличница Гуля, но в её похвале было скрытое и сдержанное презрение к нему. Я ставил в дневник красивую, большую «пятёрку», но и «пятёрки» не могли помочь ему. Как только я отходил, его мысли, освобождённые от моего надзора, разлетались, как голуби. «А?» удивлённо озирался он, когда я вызывал его ответив рапорт, он был убеждён, что уже совершил самый большой труд в изучении немецкого языка