Но доплыл до берега. Том заставил себя держать глаза открытыми. Зеленое, белое, черное. Хочется вдохнуть... Нельзя! Надо вдохнуть... Вода вместо воздуха!.. Почувствовав это, Том панически забил конечностями, стараясь всплыть, а пока не дышать. Судорожно вдохнул и выплюнул воду; снова вдох - опять вода! Вокруг была только вода, но задерживать дыхание он больше уже не мог. Том чувствовал, как вода наполняет тяжестью его тело грудь и живот, - и удивлялся, что он еще в сознании, еще что-то соображает. Похоже, это действительно конец, подумал он.
Том ощущал, как в нем растет какая-то невообразимая прозрачность, будто он превращается в световую вспышку. Стало тихо; вокруг мелькали синие, черные и белые тени, пролетали мерцающие пузыри. Синяя пузырьковая камера, а в ней белые кварки. Конец. Не надо напрягаться; соберись с мыслями... Том заставил свой мозг выдать картинки - лицо жены, их ребенок, такой легонький на отцовской ладони... Но вот изображения померкли и смешались; появился заросший лесом утес над океаном, окно, а за ним голубое небо и белые облака, суетливо мельтешащие, словно пустые пузыри, белый пух над густой синью его жизни, каждого прожитого с Памелой дня... Организм взывал о кислороде, и этот плач клеток ощущался Томом как боль любви - обретенной и потерянной, потерянной безвозвратно. Ничего не спасти; ничего не сохранить. Ничего. Только тонущее тело, гибнущая оболочка, - и эйфория освобождения, да вокруг сплошь синий мир, и синь эта движется, окружая Тома. Белая вспышка - и он застыл, желая высказать мысль, которая созрела в нем, как плод во чреве матери, но которой уже никогда не суждено родиться.
Глава 11
Выпущен. Как же я обнимал того юриста! Он выглядел уставшим. Счастливчик, говорил он. Процедурный сбой.
Он повез меня в ресторан. Я не отрываясь глядел в окно. Все выглядело переменившимся, каким-то хрупким. Надо же, Америка - она, оказывается, может сломаться! Я раньше и не думал.
Мы пили кофе. Он спросил:
- Что вы будете делать?
У меня не было ни малейших соображений на этот счет.
- Не знаю, - ответил я. - Поеду в Нью-Йорк за женой, когда придет корабль. Затем - к дочери. Может, найду какую-нибудь работу. В общем, попытаюсь выжить.
На столике рядом лежала газета. Я взял ее, но читать не смог. Кризис за кризисом; мы на самом краю. Перегрев атмосферы - новая напасть.
И вдруг я разговорился. О жаре, о колючей проволоке, о ночах в общежитии, о больнице; о страхе, о мужестве загнанных в лагерь людей. Это нечестно, говорил я, и голос мой был напряжен, как струна. Так нельзя делать!
Я схватил газету и потрясал ею в воздухе. Так поступать нельзя! Ни с людьми, ни с природой.
- Понимаю вас, - говорил адвокат, прихлебывая кофе, и смотрел на меня. - Но люди напуганы. Их страшит то, что творится вокруг, и точно так же они боятся изменений, которые необходимы, чтобы остановить происходящее.
- Но мы должны что-то делать! - воскликнул я. Адвокат кивнул.
- Вы хотите помочь?
- В каком смысле?
- Помочь изменить положение вещей. Хотите вы этого?
- Конечно! Безусловно, хочу! Но как? Понимаете, я пытался, когда жил в Калифорнии; делал все возможное...
- Послушайте, мистер Барнард... - он умолк, подбирая слова. - Том! Для этого нужно нечто большее, нежели усилия одиночки. И старые организации тоже не помогут. Здесь, в Вашингтоне, мы создали новую структуру. Нечто вроде лоббирующей группы. В сущности, нам хочется учредить новую политическую партию, наподобие партии "зеленых" в Европе.
Адвокат рассказал, чем занимаются его друзья, какова их программа. Замахнулись они на многое: изменение законов о земле, об охране среды, экономического законодательства; перестройка связей между местными и международными организациями; совершенствование законов о собственности.
- Но существуют законы, которые запрещают такие изменения, - сказал я. - Именно на подобного рода попытках ловили меня.