Подлетел к тому козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто‑часто забилась о соседский почтовый ящик. Очки его быстро поползли по в миг вспотевшей переносице и шмякнулись о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а второе покрылось паутиной трещин. Он закатил глаза и мелкой дробью заколотился о железный ящик, все больше затылком и левым ухом, которое по окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его, а потом отпустил. Хотел вырвать у него газету, но он вдруг с силой вцепился в нее и заорал:
– Не отдам! Слышите, не отдам!
Я опешил. Челюсть моя отвисла, зенки, похоже, вылупились. Я ожидал всего, что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже не сверхнаглость, это скорее приступ паранойи или рецидив белой горячки. Я в таких вещах кое‑что секу.
Гнев как‑то сам собой улетучился. Меня словно пыльным мешком по башке шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика.
– Как это не отдашь? – задал я вполне законный вопрос. – Тебе что, козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю!
– Не‑е‑е‑ет! – завопил он, близоруко щурясь и прижимая мою газету к своей птичьей груди дистрофика.
Я почесал в затылке. Он играл явно против правил: вместо того, чтобы бросить газету и дать деру или, по крайней мере, попытаться как‑нибудь замять инцидент мирным путем, этот шизик готов был, кажется, костьми лечь ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз, да посовестился: слишком различны были наши весовые категории. А по‑хорошему, по‑доброму газету он возвращать явно не собирался – так что же, скажите на милость, мне было делать? Как восстановить попранную, так сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет!
– Послушай, придурок, у тебя что, с крышей не в порядке? Газета же моя, – попытался урезонить его я. – Отдай по‑хорошему, не доводи до греха.
– Пять тысяч, – проблеял шизик, – пять тысяч за газету.
– Чего? – не понял я.
– Плачу наличными, – слегка осмелел он. – Вот, возьмите, – и он вынул из кармана пухлую пачку банкнот. Отсчитав пять штук, протянул их мне.
Я слегка прибалдел. Пять штук за какую‑то вшивую газетенку! Это где же такое видано? Нет, этот козел явно спятил.
– Ну возьмите, прошу вас, – умоляющим тоном произнес он, тыча банкноты мне под нос.
В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Сделка мне явно пришлась по душе, но сдаваться сразу я не собирался: очень уж хотелось слегка помурыжить этого шизанутого типа.
– Спрячь деньги, болван, – грозно надвинулся на него я. – Откупиться от меня хочешь? Не на того напал, ворюга. Вертай газету, пока я ментов не позвал!
– Завтра, завтра верну, – зачастил он, от страха начиная икать. – Нет, что я говорю – завтра! Сегодня вечером, клянусь мамой. А пять тысяч возьмите, будьте так добры. Ну зачем вам газета, а? Вы же все равно ее читать не будете, ведь не будете, да?
– А вот это уже не твое собачье дело, – с достоинством произнес я, теряя терпение, – хочу – читаю, хочу – нет. Моя газета, мне и решать, что с нею делать.
Он сник, сумасшедший огонек в его зенках притух. Похоже, я отнимал у него последнюю надежду в его никчемной, бесцельно прожитой жизни.
– На, возьмите, – голосом умирающего произнес он и протянул мне газету. – Очень жаль, что все так получилось.
Я выхватил у него газету и взглянул на первую страницу. Все верно, газета моя. Он хотел было проскользнуть мимо меня к выходу, но я ухватил его свободной рукой за ворот и снова придвинул к стене.
– А теперь отвечай: на хрена тебе моя газета? – грозно потребовал я.