От такой же слышу!
И мама заволновалась. А чтоб заглушить ругань сватов, делает вид, что занята разговором с Лизой. Задаёт ей один вопрос за другим: как с продуктами в городе, да есть ли в магазинах какая мануфактура, ситчик там или сатин, да что слышно про войну, хотя никакой войны уже не было. Мама вроде интересовалась международным положением.
О войне ничего не слышно, слава Богу. Мало того, сестра повторяет слова Маршала, сказавшего на днях по радио: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет». И посмотрела на маму так, будто бы это Маршал сказал ей лично. Мама осталась довольна таким ответом большого человека. Шевельнулась на стуле, подвигаясь с краешка к центру. Тут она, видимо, уловила самый подходящий момент, чтобы сказать о цели нашего приезда. Этого ждала и сестра. Спросить напрямую она не решалась.
Да вот хочу Митю в церковь сводить, окрестить, почему-то громко произносит мама, посмотрев на меня.
Может, давала понять, что дело уже решённое.
И никакого отказа быть не может. Будь я у себя
дома в деревне, возразил бы маме, а то и вовсе убежал бы на улицу, не дослушав. Тут же лишь сжимаюсь весь от такой неожиданности да опускаю голову, не смея что-либо сказать.
Ровесники его все крещёные, продолжает мама, а он вроде хуже всех. Есть ли т а м что, нет ли, не знаем, а окрестить надо. Может, хворать меньше станет.
Смотрите, мама. Надо так надо. И не крещёные живут, и окрестите не убудет, уклончиво отвечает сестра.
Чувствую разговор ведут ради меня, убеждают, как необходимо пойти в церковь. В довершение сестра вспоминает, как прошлым летом окрестилась её соседка, немолодая женщина.
Вишь, не ребёнок уже, взрослый человек, а посчитала, что надо окреститься. Сейчас и мы пойдём, оживляется мама.
Вы бы ещё побыли. В церковь успеете. Сейчас Федя должен прийти. Нехорошо как-то, были и не повидались, уговаривает сестра.
Но чувствуется в её голосе неуверенность и тревога, а может, и неясное желание проводить гостей от стыда за своих свекров, затеявших не ко времени так не нужную склоку. Как бы невзначай она подходит к фанерной двери, поправляет над ней занавеску и прислушивается:
Вроде угомонились.
Ну и хорошо, соглашается мама. Может, со сватом поговорить? Ведь там работает. Подскажет, есть ли сегодня служба, нет ли, робко советуется она с Лизой.
Бедная мама. Едва установившуюся за стеной тишину сочла за полное замирение и даже готова первой заговорить с зачинщиком перебранки.
Не знаю, мама, вряд ли отец что скажет о службе. Сам он не верующий. А там как знать. Может, и,.. не договаривает сестра.
В сенях что-то громыхнуло, послышался топот ног и шарканье рукой по тыльной стороне двери. Кто-то нащупывал дверную ручку. На пороге объявился свёкор. В телогрейке, пьян и с топором в руке. Сват сходу заорал на маму:
Ты, сваха, не надо! Не вноси смуту, Нет бы сказала дочке: «Не отделяйся, мол, от родителей». А ты тоже туда же! И это называется мать? Хороши, нечего сказать, что мать, что дочь. Вот я вас
Заступиться бы за маму, отвлечь бы на себя деда, но я выскакиваю в сени, забиваюсь меж каких-то ящиков и мешков, жду, что будет. Конечно, я мысленно ругаю свата, я на стороне мамы и сестры, но я трус. Оставил их наедине с разбушевавшимся сватом. Слышу, как мама слабо оправдывается, что она «желает нашим детям добра, пусть живут на здоровье», и она не настраивает свою дочь против родителей. Пять ли минут прошло, полчаса ли, не знаю, Сорвав зло, высказав маме и снохе всё, что хотел, сват выбегает на улицу, прижимая локтем топор, Меня он не замечает.
Вот так. Повидались со сватом, погостили раз в три года. Эх, бессовестные, злыдни кацапские. Да разве ж так можно? сокрушается мама. Да разве ж умные люди так поступают. А ты что ж убежал? укоряет она меня.
Провалиться бы мне сквозь землю от стыда, от трусости своей. «Прости, мама не подумал о вас. В другой раз так не поступлю. Выручу, помогу».
А сестра продолжает возмущаться и грозиться: -Я всё Феде скажу. Я всё ему выложу. Он поговорит с ними. Он им такое ответит. Федя не мы с вами.
Не надо. Что говорить с глупыми людьми, -возражает мама. Собирайся, Митя, пойдём.
Сестра провожает нас до калитки. Она просит нас из церкви приехать к ним переночевать. Мама не отказывается, но и твёрдо не обещает: «Дело покажет. Видно будет».
Мне возвращаться не хочется. Боюсь свата, да и мыслями я уже в церкви, где я ещё не бывал ни разу. Да и никто из моих ровесников не был в церкви в таком возрасте, как я. Вот удивятся, если расскажу, Но об этом говорить нельзя. В школе узнают, плохо будет.
Молча доходим с мамой до трамвая. И только тут она, похоже, успокаивается. Пристально смотрит назад, словно хочет убедиться, не гонится ли за нами сват с топором.
Возле церкви уже находились люди, а по обеим сторонам ворот сидят старухи, просят милостыню. Проходим с мамой внутрь церкви и замираем у порога. Тут как в неясном сне. В разных местах мерцают свечки, плавает сизоватый от них воздух, замедленно передвигаются люди. Одни молятся, другие просто глядят на золоченые иконы. Какой-то седоголовый старик вслух читает толстую в замусоленной обложке книгу. Чем выше вверх, тем светлее. Поднимаю глаза к куполу, на меня строго смотрят бледнолицые бородатые старцы, словно хотят определить, что я за человек.
А тем временем мама узнаёт у монашки, продающей свечи, что сегодня батюшка крестит, и сколько надо заплатить за крещение. Та же монашка распоряжается всем нам собраться вокруг купели и ждать батюшку. Вскоре он подходит, старый, какой-то плоский и широкий в плечах. Мама становится сзади меня.
Вы крёстная? обращается к ней поп.
Крёстная, крёстная, поспешно отвечает мама.
Мне неудобно за неё и боязно. Вдруг поп раскроет эту неправду, станет стыдить маму за обман и откажется меня крестить. Я жду разоблачения и недоумеваю, чего это он медлит. «Он же видит всех насквозь».
Но поп уже переключился на других. Вот он взял у молодой женщины из рук ребёнка и сунул его в воду. Потом другого, третьего. Дети морщились и орали. Последним оказался я. Поп подзывает меня к себе, чуть запахивает полой ризы и начинает беседовать:
Ты пионерчик?
Да.
В школе учишься?
Учусь.
Хорошие отметки?
Хорошие.
«И я сказал неправду! Посредственно я учусь. Двоек нет, но не так чтобы»
В жар меня бросает. Со страха я даже чуть отступаю от попа. Что будет дальше?
Поп суёт мне в рот ложку какой-то липкой сладости и отпускает.
Слава тебе, Господи. Большое дело мы с тобой, Митя, сделали. Теперь пойдём шапку смотреть да на поезд, уже на улице говорит мне мама, чуть повеселев.
Шапку мы не купили. Ходить по магазинам особенно некогда, да и выбор невелик. Были в двух, да ничего подходящего, то дорого, то размер не тот. Но кое-какая поклажа у нас всё же собралась. В хозмаге маме приглянулся чугунок, низкий, пузатенький. Давно такой хотела. Пару металлических тарелок тоже надо. В «Тканях» два куска себе отмерила. Один бордовый на юбку, другой на кофту в горошек. Потом не знаю сколько стоим в очереди за хлебом на дорогу. Две буханки чёрного взяли, его на вес продают, и два белых батона.
На мальчишку дайте, свесьте мальчишке, волновалась мама перед продавщицей.
Кажется, всё. Что успели, сделали. Теперь на поезд. Теперь домой.
Обратный наш путь на поезде должен быть короче, потому что решили выйти раньше. Пешком дорога удлинится, зато с «двадцатки» не добираться ночью по оврагам да буграм. Мама то и дело вглядывается в окно, не проехать бы нужную станцию. Не проехали. Станция эта не лучше «двадцатки». В том отличие, стоит тут лёгкий дощатый навес, можно от непогоды спрятаться. Ждём немного, пока не тронется наш поезд. Паровоз свистит на прощанье и вскоре скрывается за лесом.
Идём по посёлку. Дорога до блеска накатана санями. Мне хорошо, я с пустыми руками. Затеваю с мамой разговор, но она отвечает односложно, нехотя. А у меня вопрос за вопросом: «Как посёлок называется? Сколько в нём домов? Работает ли церковь, купол которой виднеется из-за дальней рощицы?».