Но в обмен на то, что рисует нам наше воображение и что мы с таким трудом сами
пытаемся обнаружить, жизнь дает нам нечто такое, от чего было далеко наше воображение. Кто бы мне сказал в Комбре, когда мне так тяжело было
про¬щаться с матерью, что мне суждено излечиться от этих волнений, но что потом они возникнут снова, но не из-за матери, а из-за девушки и что
эта девушка сперва будет казаться мне в морской дали лишь цветком, который мой взгляд будет, однако, ежедневно высматривать, цветком мыслящим, в
мыслях которого я так по-детски мечтал за¬нять значительное место, и что ей не известно, что я зна¬ком с маркизой де Вильпаризи? Из-за
прощального поце¬луя с незнакомкой мне предстояло спустя несколько лет страдать, как в детстве, когда мать не собиралась прийти ко мне. Так вот,
если бы Сван не рассказал мне о Бальбеке, я бы так и не узнал необходимой мне Альбертины, любо¬вью к которой почти до краев наполнилась моя
душа. Ее жизнь, вероятно, была бы дольше, а моя свободна от того, что теперь терзало ее. Я себе говорил, что Альбертина погибла вследствие моего
из ряда вон выходящего эгоисти¬ческого чувства, так же, как я умертвил мою бабушку. Даже познакомившись с Альбертиной в Бальбеке, я мог бы не
полюбить Альбертину так, как полюбил впоследствии. Когда я порывал с Жильбертой, зная, что когда-нибудь полюблю другую, я был далек от мысли,
что до Жильберты я не мог полюбить никого, кроме нее. Что же касается Альбертины, то у меня не было никаких сомнений, я был уверен, что мог
полюбить не ее, что это могла быть другая. Для меня этого было достаточно, чтобы г-жа де Стермарья не отменила бы свидания, когда
предполагалось, что я буду с ней ужинать в Булонском лесу. Тогда еще было время, и тогда именно ради г-жи де Стермарья заработало бы мое
воображение, по воле которого мы видим в женщине совершенно особенную индивидуальность; она представляет¬ся нам в своем роде единственной, нам
необходимой, пред¬назначенной нам самой судьбой. С точки зрения, близкой к психологической, я склонен был бы утверждать, что мог бы полюбить
такой же из ряда вон выходящей любовью и другую женщину, но не всякую другую. Альбертина, толстушка, брюнетка, была не похожа на Жильберту,
строй¬ную, рыжеволосую, но от них обеих пышало здоровьем, и в минуты ласк у них обеих появлялся взгляд, который трудно было понять. Обе
принадлежали к числу женщин, мимо которых прошли бы мужчины, способные совер¬шать безумные поступки ради других, ничего не говорив¬ших моему
сердцу. Меня нетрудно было уверить, что чувственная, волевая индивидуальность Жильберты воплотилась в Альбертину, девушку несколько иного
склада, это верно, но с которой теперь, после всего происшедше¬го, когда я над этим задумывался, у нее было много общего. Почти всем мужчинам
свойственно одинаково простужаться, заболевать, для этого им необходимо оп¬ределенное стечение обстоятельств; естественно, что мужчина
влюбляется в женщину определенного типа, ти¬па, кстати сказать, весьма распространенного. Первые взгляды, брошенные на меня Альбертиной,
взгляды, от которых я размечтался, не очень отличались от взглядов Жильберты. Я был не далек от мысли, что загадочность, чувственность,
целеустремленная хитрость Жильберты для моего искушения на сей раз воплотились в Альбер¬тину, во многом отличавшуюся от Жильберты и, однако,
чем-то на нее похожую. Альбертина, вследствие того, что наша совместная жизнь была совсем другого характера, притом что к клубку моих мыслей,
вследствие болезнен¬ной тревожности постоянно наматывавшемуся, не могла прицепиться ни единая ниточка отвлечения и забвения, не могла
просочиться струя живой жизни, в отличие от Жильберты ни на один день не лишалась того, что я после случившегося несчастья воспринимал как
женское обаяние (не действовавшее на других мужчин).