Я даже не могу сказать, что утрата этих счастливых мгновений, которые ничто и никогда мне уже не вернет, приводила меня в отчаяние. Чтобы прийти
в отчаяние, надо было дорожить жизнью, а моя будущая жизнь могла быть только несчастной. Отчаяние владело мной в Бальбеке, когда я наблюдал, как
начинается день, и отдавал себе отчет, что ни один день не принесет мне счастья. С тех пор я оставался все тем же эгоистом, но «я», к которому я
был прикреплен, того самого «я», тех запасов жизненных сил, от которых зависит инстинкт самосохранения, – всего этого больше не существовало;
когда я думал о своих си¬лах, о своих жизненных силах, о том, что было во мне лучшего, то я думал о некоем сокровище, которым я об¬ладал,
обладал втайне, так как никто не мог в целом испытать скрытое во мне чувство, вызывавшееся сокровищем и которого теперь никто уже не мог меня
лишить, потому что у меня его больше не было. И откровенно говоря, если я им и обладал, то лишь потому, что мне захотелось во¬образить, что у
меня оно есть. Я не допустил неосторож¬ности – глядя на Альбертину губами и давая ей место в моем сердце, я не принудил ее жить внутри меня; и
еще одной неосторожности я не допустил: я не смешал семей¬ную жизнь с чувственным наслаждением. Я пытался убе¬дить себя, что наши отношения –
это и есть любовь, что мы по взаимному согласию ведем жизнь, именуемую лю¬бовью, так как Альбертина покорно отвечает мне поцелуем на поцелуй. И,
привыкнув к этой мысли, я потерял не женщину, которую я любил, а женщину, которая любила меня, мою сестру, моего ребенка, мою ласковую
возлюб¬ленную. Я был и счастлив и несчастлив, что было неведомо Свану, потому что когда он любил Одетту и ревновал ее, он почти ее не замечал, и
все же ему было так тяжко в тот день, когда она в последнюю минуту отменяла с ним свидание, идти к ней. Но потом она стала его женой, и была ею
до самой его смерти. А у меня все было напротив: пока я так ревновал Альбертину, будучи счастливее Свана, она жила у меня. Я осуществил то, о
чем Сван так часто мечтал и что он осуществил, когда это было ему уже без¬различно. И, наконец, я не следил за Альбертиной так, как он следил за
Одеттой. Она от меня сбежала, она была мертва. В точности никогда ничто не повторяется. Даже самые похожие по одинаковости характеров и сходству
об¬стоятельств жизни, до того, что их можно представить себе как симметричные, во многом остаются противоположны¬ми. И, конечно, основная
противоположность (искусство) еще не проявлялась.
Утратив жизнь, я утратил бы немного: я утратил бы оболочку, раму шедевра. Безразличный к тому, что я мог бы теперь в эту раму вставить, но
счастливый и гордый при мысли, что в ней было, я опирался на воспоминание о счастливых мгновеньях, и благодаря этой моральной под¬держке я
испытывал такое блаженство, которого не могла бы лишить меня даже близость смерти. Когда я в Бальбеке посылал за Альбертиной, как скоро она
прибегала, задер¬живаясь только чтобы надушить волосы ради моего удо¬вольствия. Такие бальбекские и парижские картинки, ко¬торые мне доставляло
удовольствие воскрешать, – это бы¬ли еще совсем недавние и так быстро перевернувшиеся страницы ее короткой жизни. Все, что осталось мне лишь как
воспоминание, для нее были действием, быстрым, как действие трагедии, действием, устремленным к смерти. Люди живые развиваются в нас, человек
ушедший – вне нас (это я глубоко чувствовал в те вечера, когда отмечал у Альбертины душевные качества, которые существовали только в моей
памяти), люди живые противодействуют вза¬имовлиянию.