Когда страдания мои утихали, мне казалось, что я
отчасти искупаю ее кончину, потому что женщина нам необходима, если она обогащает нашу жизнь счастьем или мукой, ибо нет такой женщины,
обладание которой было бы нам дороже обладания истинами, которые она открывает, причиняя нам боль. В такие ми¬нуты, сопоставляя смерть моей
бабушки со смертью Аль-бертины, я уверял себя, что на моей совести – два убий¬ства, и простить их мне может только малодушие общества. Я мечтал
быть понятым ею, оставаясь непонятым, так как полагал, что ради великого счастья быть понятым надо, чтобы тебя не понимали, хотя у многих это
получалось бы удачнее. Мы стремимся быть понятыми потому, что хотим, чтобы нас любили, и потому, что мы сами любим. Пони¬мание других
безразлично, их любовь случайна. Радость, какую мне доставляло постижение хотя бы к неглубоких мыслей Альбертины и ее душевных движений,
вызывала не их действительная ценность, а то, что это обладание было еще одной ступенью в полном обладании Альберти¬ной, обладании, которое
стало моей целью и мечтой с тех пор, как я ее увидел. Когда мы говорим о женщине, что она «мила», мы, по всей вероятности, пытаемся предста¬вить
себе удовольствие, какое мы испытываем при виде ее, – так говорят дети: «Моя дорогая кроватка, моя лю¬бимая подушечка, мой миленький боярышник».
Кстати, мужчины никогда не говорят о женщине, которая им не изменяет: «Она так мила!» и часто говорят это о женщине, которая им не верна.
Маркиза де Говожо не без основания утверждала, что духовно Эльстир богаче. Но мы же не можем подходить с одной меркой к женщине, которая, как и
все остальные, находится вне нас, лишь вырисовываясь на горизонте на¬шего воображения, и к женщине, которая из-за неправиль¬ного определения
места, какое она занимает в нашей жиз¬ни, в связи с ошибкой, допущенной в результате несчаст¬ного случая, но ошибкой укоренившейся, поселилась в
нас. Так вот, загляните в прошлое и спросите нас, смотрела ли она тогда-то в вагончике приморской железной дороги на женщину – припомнить это
было бы для нас так же мучительно трудно, как хирургу – искать у нас в сердце пулю. Самая обыкновенная булочка. которую мы едим, доставляет нам
больше удовольствия, чем все садовые ов¬сянки, крольчата и куропатки, подававшиеся Людовику XV. Когда мы лежим на склоне горы, то стебельки,
которые колышатся в нескольких шагах от нас, скрывают от нашего взгляда ее заоблачную вершину, если нас отделяет от нее огромное пространство.
Кстати, наше заблуждение состоит не в том, что мы оцениваем ум и привлекательность любимой женщины, как бы малы они ни были. Наша ошибка – в
равнодушии к привлекательности и уму других. Ложь возмущает нас, а доброта вызывает в нас чувство признательности только, когда они исходят от
любимой женщины, а между тем и ложь, и признательность должны вызывать у нас и другие. У физического желания есть два чудесных свойства: оно
отдает должное уму, и оно зиждется на прочных основах нравственности. Мне уже не обрести вновь это божествен¬ное существо, с которым я мог
говорить обо всем, которому я мог довериться. Довериться? Но разве другие девушки не были со мной доверчивее Альбертины? Разве с другими у меня
не было более длительных бесед? Дело в том, что и доверие, и беседа – это производное. Вполне они удовлет¬воряют нас сами по себе или не вполне
– это не имеет существенного значения, если их не озаряет любовь, а бо¬жественна только она одна. Я опять увидел, как Альбертина садится за
фортепиано, темноволосая, розовощекая, чувствовал на губах ее язык, который пытался их раздви¬нуть, такой родной, несъедобный, но питательный,
таив¬ший в себе огонь и росу, и когда она только проводила им по моей шее, по животу, эти непривычные, но все же порожденные ее плотью ласки,
представлявшие собой как бы изнанку ткани, своими легкими касаниями создавали иллюзию таинственной сладости проникновения.