И тотчас во мне происходил резкий поворот от угрызений совести и от
ревности к отчаянию разлученного.
Теперь мое сердце было переполнено не злобными по¬дозрениями, а проникнутым жалостью воспоминанием o часах доверительной нежности, проведенных с
сестрой, ко-торую уносила смерть, не о том, чем была для меня Аль¬бертина, а о том, что мое сердце, жаждавшее разделять общие волнения любви,
мало-помалу убедило меня, что представляла собой Альбертина; тогда я отдавал себе отчет, что жизнь, которая мне опостылела (по крайней мере, так
мне казалось), все-таки восхитительна; даже к кратким мгновениям, проведенным за разговором с ней о каких-ни¬будь пустяках, примешивалось
сладострастие, которое тог¬да, надо сознаться, ускользало от моего внимания, но из-за которого я так упорно ждал этих мгновений; от мелочей, о
которых я вспоминал: от ее движения в автомобиле, относившегося ко мне, или от ее намерения сесть в своей спальне напротив меня, в моей душе
поднимался вихрь обожания и тоски, которому с каждой минутой все легче становилось завоевывать ее всю целиком.
Комната, где мы ужинали, никогда мне не нравилась, но я говорил, что это комната Альбертины, чтобы моя подружка была довольна, что у нее есть
своя комната. Теперь занавески, сиденья, книги перестали быть мне без¬различными. Не одно только искусство способно сообщать очарование и
таинственность предметам самым незначи¬тельным; власть ставить их от нас в самую тесную зави¬симость возложена и на страдание. Я не обращал ни
ма¬лейшего внимания на ужин, который мы перед моим уходом к Вердюренам делили по-братски, по возвращении из Булонского леса, от величественной
ласковости которого я теперь отводил полные слез глаза. Восприятие любви не сливается с восприятием других явлений жизни, и оно не затеривается
среди них, в чем легко можно убедиться. От¬нюдь не внизу, в уличной суматохе и в суете ближайших домов, – нет, это когда стоишь далеко, то с
горы, где города совсем не видно или же он представляется едва различимой громадой, можно, благодаря сосредоточенности одиночества и темноты,
оценить уникальность, несокруши¬мость, чистоту линий высокого собора. Теперь я сквозь слезы силился обнять воображением Альбертину, припоми¬ная
все серьезное и справедливое, что я услышал от нее в тот вечер.
Однажды утром мне привиделся повитый туманом, вы¬тянувшийся в длину холм; я как будто бы ощутил теплоту от выпитой чашки молока, и в то же время
сердце у меня сжалось до боли при воспоминании о дне, когда Альбертина пришла меня навестить и когда я в первый раз поцеловал ее. А все дело
было в том, что я услышал щелчок калори¬фера, который только что нагрели. И я в бешенстве швыр¬нул приглашение от г-жи Вердюрен, которое
принесла мне Франсуаза. В разном возрасте мы по-разному воспринима¬ем смерть; впечатление от первого ужина в Ла-Распельер настойчиво, все
усиливаясь, возвращалось ко мне теперь, когда Альбертина была мертва, возвращалось вместе с мыс¬лью, что Бришо продолжает ужинать у г-жи
Вердюрен, которая принимает всегда и, вероятно, будет принимать еще долгие годы. Имя Бришо сейчас же напомнило мне конец того вечера, когда он
меня проводил, когда я снизу увидел свет от лампы Альбертины. Прежде я думал об этом не раз, но подходил к этому воспоминанию с разных сто¬рон.
Ведь если наши воспоминания действительно наши, то через потайную дверь в частном доме, о которой мы до сих пор не имели понятия и которую кто-
нибудь из нашего окружения распахивает с той стороны, где мы еще никогда не проходили, мы все равно попадаем в свой дом.