Но, не в силах думать одновременно о том, чем
я был, и о том, чем я стану, я в отчаянии перебирал в уме всю эту низку ласк, поцелуев, приятных снов, которую мне следовало как можно скорее
сорвать с себя навсегда. Взме¬ты радостных воспоминаний, рассыпавшихся при одной мысли, что Альбертина умерла, угнетали меня столкнове¬нием
встречных потоков, и я не мог усидеть на одном месте, я вскакивал и внезапно в ужасе замирал: тот же рассвет, который я видел при расставании с
Альбертиной еще лучезарным и жарким от ее поцелуев, теперь протягивал над занавесками свой страшный кинжал, и его холодная бе¬лизна, твердая и
неумолимая, пронзала мне сердце.
Вскоре с улицы начинал доноситься шум, позволявший судить по его нарастающей звонкости о все усиливающейся жаре. Но в жаре, которая несколько
часов спустя пропитается запахом вишен (я считал их средством замены од¬ного другим, средством превращения из эйфорического, возбуждающего
состояния в состояние, вызывающее депрессию), – в жаре было не вожделение, а тоска по уехав¬шей Альбертине. Кстати сказать, воспоминание о всех
мо¬их желаниях было тоже болезненно и тоже полно ею, как и воспоминания о наслаждениях. Прежде мне казалось, что присутствие Альбертины в
Венеции меня бы стесняло (без сомнения, потому, что у меня было неясное предощущение, что ее присутствие будет мне необходимо), теперь же,
ког¬да Альбертины не было больше на свете, мне расхотелось туда ехать. Альбертина представлялась мне помехой между мной и всем остальным, потому
что она заключала в себе для меня все, из нее, как из сосуда, я мог бы черпать все, что угодно. Теперь, когда сосуд был разбит, я больше не
чувствовал в себе решимости все объять, не было ничего такого, от чего я в подавленном состоянии не отвернулся бы, предпочитая вовсе ни до чего
не дотрагиваться. Таким образом, моя разлука с Альбертиной ни в коей мере не открывала передо мной поле наслаждений, которое я счи-тал для себя
закрытым из-за ее присутствия. Кстати, по¬меха, каковой она в самом деле, быть может, являлась для меня в путешествиях, в наслаждениях жизнью,
лишь скры¬вала от меня, как это всегда случается, другие помехи, которые возникали теперь неустраненными, теперь, когда исчезла та. Именно
поэтому, когда приятный визит мешал мне работать, то на другой день, если я оставался один, я уже больше не работал. Пусть болезнь, дуэль,
понесшая лошадь заставят нас посмотреть смерти в лицо – мы все-таки будем вволю наслаждаться жизнью, любострастием, неизведанными странами,
которых мы оказались бы вдруг лишены. А стоит опасности миновать – и мы возвраща¬емся к прежней скудной жизни, лишенной всех этих на¬слаждений.
Конечно, короткие ночи длятся недолго. Зима в конце концов вернется, и мне уже не надо будет бояться воспо¬минаний о прогулках с Альбертиной до
зари. Однако разве первые заморозки не принесут мне с собой, сохранив его в холоде, зародыш моих первых желаний, то время, когда я посылал за
ней в полночь, когда время для меня так томительно тянулось до ее звонка, до ее звонка, которого теперь я могу ждать напрасно целую вечность? Не
прине¬сут ли мне заморозки зародыш моих первых тревог, то время, когда мне два раза казалось, что Альбертина не вернется? Тогда я виделся с ней
изредка. Но даже эти промежутки времени между ее приходами, когда Альбер¬тина неожиданно появлялась месяца через полтора из глу¬бины неведомой
мне жизни, куда я и не пытался загляды¬вать, я сохранял спокойствие, пресекавшее робкие попытки возмущения, которым моя ревность ни за что не
давала объединиться, создать в моем сердце могучую противобор¬ствующую силу.