И однажды, в конце обеда, когда я не, успел скрыть свое тяжелое душевное
состояние, она заметила, что я плачу, – заметила благодаря инстинкту бывшей крестьянской девушки, которая ловила и му¬чила животных, не
испытывая ничего, кроме удовольствия, душила цыплят, варила живьем омаров, а когда я болел, наблюдала, словно за ранами, которые она наносила бы
сове, за моим кислым выражением лица, о чем она потом объявляла замогильным голосом, как о предзнаменовании беды. Но ее комбрейские правила
поведения не позволяли ей легко воспринимать слезы, печаль, все, что она считала таким же вредным, как снять свою фуфайку или есть на¬сильно.
«Сударь! Не плачьте, вы заболеете!» Чтобы унять мои слезы, она напускала на себя такой встревоженный вид, будто у меня текла кровь. К несчастью
для нее, я был с ней холоден, и это сразу положило конец ее излияниям, на которые она питала надежду и которые, пожалуй, были бы искренними. К
Альбертине Франсуаза, вероятно, отно¬силась, как к Евлалии, и теперь, когда моя подружка боль¬ше не могла извлечь из меня никакой выгоды, она
пере¬стала ненавидеть ее. Тем не менее она упорно показывала мне, что от нее не укрылись мои слезы и что, только следуя дурному примеру своих
родных, я старался не «подать ви¬ду», что плачу. «Не плачьте, сударь», – на сей раз более спокойным тоном и скорее для того, чтобы я убедился в
ее проницательности, чем желая показать, что она мне сочув¬ствует, сказала она и прибавила: «Так должно было слу¬читься, она была уж чересчур
счастлива, бедняжка, и не ценила своего счастья».
Как медленно угасает день из-за долгих летних вече¬ров! Бледный призрак дома напротив без конца писал ак¬варелью в небе свою упорную белизну.
Наконец в квартире становилось темно, я натыкался на мебель в прихожей, но в выходившей на лестницу двери, в темноте, которая сна¬чала казалась
мне непроглядной, застекленная часть просвечивала и синела: то была синева цветка, крылышка на¬секомого, которая могла бы показаться мне
прекрасной, если бы я не чувствовал, что это последний отблеск, раз¬ящий, как сталь, самым сильным ударом, который в своей неутолимой жестокости
снова наносил мне день.
В конце концов наступала кромешная тьма, но тогда довольно было одной-единственной звездочке засиять во дворе, около дерева, чтобы пробудить во
мне воспоминания о наших вечерних поездках в автомобиле в леса Шантепи, словно окутанные покрывалом из лунного света. И даже на улицах мне
случалось отделить, отграничить естественную чистоту лунного луча от искусственных огней Парижа, Парижа, над которым луч торжествовал, превращая
на миг в моем воображении город в природу с ненарушимой тишиною полей, с болезненным воспоминанием о наших прогулках с Альбертиной. Ах, скорее
бы проходила ночь! Но стоило повеять утренней прохладой, как я начинал дрожать, – она мне возвращала ласковость лета, когда из Бальбека в
Энкарвиль, из Энкарвиля в Бальбек мы столько раз провожали друг друга до рассвета! У меня была только одна надежда на будущее, гораздо более
болезненная, чем страх, – надежда забыть Альбертину. Я знал, что рано или поздно забуду ее, как забыл Жильберту, герцогиню Германтскую, как
забыл свою бабушку И это самое спра¬ведливое и самое жестокое наказание – полное забвение, тихое, как забвение кладбищенское, наказание
разобщением с теми, кого мы любили больше всех на свете, наказание предвидением этого забвения, как неизбежного, забвения тех, кого мы все еще
любим. По правде говоря, мы знаем, что это состояние не болезненное, что это состояние равнодушия.