И даже в глубине души, твердя себе: «Скоро я ее покину», я чувствовал,
что не расстанусь с ней, так же, как сознавал, что писать я больше не буду, что вести нормальный образ жизни не смогу, словом, что я не стану
делать все, что я ежедневно давал себе клятву сделать, откладывая дело на завтра. Но, что бы я в глубине души ни чувствовал, я полагал, что
лучше всего, если Альбертина будет всегда находиться под угрозой разлуки. И, конечно, благодаря моей проклятой хитрости, мне удавалось уверить
Альбертину, что эта угроза над ней висит. Во всяком случае, так дальше продолжаться не могло, мне было слишком тяжело оставлять ее в Турени, с
этими де¬вицами, с этой актрисулькой; мне была невыносима мысль об ускользающей от меня жизни. Я буду ждать ответа на мое письмо: если
Альбертина предавалась пороку, то, увы! днем больше, днем меньше – это уже не имело значения. (Быть может, я говорил это себе потому, что не
привык отдавать себе отчет в каждом мгновении ее жизни, – а единственная ничем не занятая ее минута привела бы меня в состояние, близкое к
умопомешательству, – и у моей ревности тоже не существовало временных делений.) Но как только я получу от Альбертины ответ и если она не
вернется, я поеду за ней; по ее доброй воле или же силой я вырву ее из рук подружек. Кстати, раз я убедился, что Сен-Лу – человек
недоброжелательный, то не лучше ли мне теперь же отправиться туда самому? Кто его знает, не возглавляет ли он заговор, цель которого – разлучить
ме¬ня с Альбертиной?
Неужели из-за того, что я изменился, неужели из-за того, что я не мог тогда предположить, что естественный ход событий однажды приведет меня к
необычайному стечению обстоятельств, я солгал бы ей теперь, если бы на¬писал, как говорил ей в Париже, что желаю, чтобы с ней не произошло
несчастного случая? Ах! Если бы с ней про¬изошел несчастный случай, то моя жизнь не была бы от¬равлена навсегда неутолимой ревностью, я тотчас
же вновь обрел бы если и не блаженство, то, по крайней мере, спо¬койствие благодаря тому, что иссяк бы источник страдания!
Иссяк источник страдания? Да мог ли я в это поверить, поверить, что смерть вычеркивает окружающую действи¬тельность, а все прочее оставляет в
прежнем состоянии, что она утишает душевную боль у человека, для которого жизнь другого – только причина терзаний, что она ути¬шает боль, хотя
ничего не дает взамен? Иссякание страда¬ний! Просматривая в газетах отдел происшествий, я жалел, что мне не хватает смелости сформулировать
пожелание, какое сформулировал Сван. Если бы Альбертина стала жертвой несчастного случая, то, останься она жива, у меня был бы предлог поспешить
к ней; будь она мертва, я вновь обрел бы, по выражению Свана, свободу жить. Но разве я так думал? Так думал он, этот утонченный ум, полагав¬ший,
что прекрасно знает себя. А как плохо мы знаем свои душевные движения! Позднее, если б он был жив, я мог бы ему объяснить, что его пожелание
столь же преступно, сколь и нелепо, что гибель любимой женщины ни от чего не освобождает!
…Презрев самолюбие, я послал Альбертине отчаянную телеграмму, в которой просил ее вернуться на любых ус¬ловиях, приманивая ее тем, что она может
делать все, что хочет, и только просил позволения целовать ее три раза в неделю перед сном. А если бы она ответила: «только один раз», я
согласился бы и на это.
Альбертина так и не вернулась. Только успел я теле¬графировать ей, как подучил тоже телеграмму. Это была телеграмма от г-жи Бонтан. Мир не
создан раз навсегда для каждого из нас.