Да, конечно, так бы оно и было после трех чу¬довищных оплошностей, после худшей из всех, из-за ко¬торой мне осталось бы только
покончить с собой у двери ее дома. Но так уж необъяснимо устроен психопатологиче¬ский мир: неловкий поступок, поступок, которого во что бы то ни
стало следует избежать, на поверку оказывается умиротворяющим, поддерживающим в нас – до тех пор, пока мы не узнаем, чего мы достигли, –
надежду, мгно-венно успокаивает отчаянную боль, которую вызвал отказ.
Словом, если боль невыносима, мы делаем один ложный шаг за другим: пишем письма, обращаемся с просьбой через третьих лиц, являемся сами и
доказываем нашей любимой, что не можем без нее жить.
Но ничего этого я не предузнавал. Мне казалось, что результат моего письма будет совсем другой, то есть письмо заставит Альбертину вернуться
елико возможно скорее. Вот почему, предполагая такой результат, я, пока писал пись¬мо, испытывал чувство глубокой нежности. И, однако, пока я
писал, я все время плакал. Теперешнее мое состояние отчасти напоминало то, в каком я находился, когда изо¬бражал нашу притворную разлуку; мои
слова выражали ту же мысль, хотя преследовали другую цель, слова были фальшивые (я из гордости не сознавался в том, что люблю Альбертину) и они
были тоже печальны, так как в глубине души я сознавал, что я прав.
Я был как будто бы уверен в том, какое действие возы¬меет мое письмо, – вот почему я пожалел, что отправил его. Когда я представил себе
возвращение Альбертины, не¬смотря ни на что столь желанное, то неожиданно все го¬лоса, прежде говорившие во мне против бракосочетания с
Альбертиной, заговорили с прежней силой. Я надеялся, что она откажется вернуться. Я полагал, что моя свобода, вся моя будущая жизнь зависят от
ее отказа; что писать к ней – это было с моей стороны безумием; что мне надо было бы взять письмо – увы, теперь уже отправленное! – обратно,
когда Франсуаза, передавая газету, которую она только что принесла мне наверх, вернула его: она не знала, сколько марок требуется на него
наклеить. Но во мне тот¬час же произошла перемена: я по-прежнему хотел, чтобы Альбертина не возвращалась, но только чтобы это решение исходило
от нее – тогда мое волнение утихло бы, и я вернул письмо Франсуазе. Я развернул газету. В ней со¬общалось о кончине Берма. Тут я вспомнил, как я
дважды по-разному смотрел «Федру», а теперь в третий раз – и опять иначе – как бы присутствовал при сцене объясне¬ния. Мне казалось, что то, что
я слышал в театре и потом так часто мысленно повторял, могло бы составить свод за-конов, действие которых мне было бы полезно проверить на себе.
В нашей душе есть нечто такое, чем мы, не отдавая себе в этом отчета, очень дорожим. Если же у нас этого нет, то лишь потому, что мы откладываем
приобретение со дня на день, боясь потерпеть неудачу или почувствовать боль. Именно это и случилось со мной, когда я воображал, что отказался от
Жильберты. А все дело вот в чем: в ту минуту, когда мы расстаемся с тем, что для нас дорого, в ту минуту, которая настает, когда мы, допустим,
еще при¬вязаны к девушке, а девушка выходит замуж, мы безум¬ствуем, жизнь, еще так недавно казавшаяся нам безмятеж-но спокойной, становится для
нас невыносимой. Если же мы владеем тем, что нам дорого, мы воображаем, что оно тяготит нас, что мы охотно отделались бы от него. Именно такое
отношение было у меня к Альбертине. Однако стоит отнять у нас существо, к которому мы относимся безраз¬лично, – предположим, оно уехало, – и
жизнь нам не мила.