Знаю, что Моцарт, но что за композиция? обратилась Джессика к мужчине, который аплодировал особо неистово.
Тот посмотрел с таким видом, словно Джессика присвоила Моцарту его славу.
Первая часть двадцать пятой симфонии, ответил он.
На прощание Джессика посмотрела в глаза музыканту и еще раз скользнула взглядом по сумке для вознаграждения.
«Нет, молодой человек, прости, но это было бесценно».
Еще некоторое время она бесцельно прогуливалась по парку. Наблюдала за одинокими людьми и строила в своей голове теории о перипетиях их судеб, хоть прекрасно понимала бесполезность этого занятия, основанного на обманчивости внешности. После вышла на улицу Лукаса Кранаха, где наткнулась на маленькое неприметное кафе. Когда Джессика входила в это кафе с мыслью выпить чашку кофе, внутреннее ее состояние вновь было подчинено флегматичному равнодушию, и вновь ей казалось, что везде она чужая и ни до чего ей нет дела. В зале было мрачно и душно, пахло жареным мясом, картофелем и пивом, и хоть над входом было написано «Кафе», Джессике это заведение больше напомнило либо дешевую закусочную, либо бар «для своих». Посетителей было человек пять, в том числе мужчина лет сорока за узкой барной стойкой, полностью поглощенный своим бургером, и не обративший на Джессику никакого внимания, когда она устроилась рядом. Через минуту из-за двери, на которой было написано «кухня», появился толстый парень с живым и добродушным лицом и поинтересовался, чем может быть полезен. Джессика попросила чашку эспрессо, и вместе с ней получила кусочек шоколадного пирога.
Я этого не заказывала, сказала она.
Правильно, ответил обаятельный толстяк. Это за счет заведения. Очень вкусный, не пренебрегайте, пожалуйста.
Джессика поблагодарила и заставила себя улыбнуться. Вскоре, по его разговору с приятелем за стойкой, она узнала, что парня зовут Рауль и заведение принадлежит ему. Пирог хоть и был недурен, но ела девушка через силу и только с целью немного польстить этому самому Раулю. Вообще, Джессика чувствовала себя вполне комфортно в этом маленьком душном заведении. Она взглянула на экран телевизора, что висел в углу зала и в настоящее время транслировал выпуск новостей по федеральному каналу, но вскоре безучастно отвернулась, не приняв приглашения ведущего прогуляться в мир убийств, терактов, войн, коррупции и предвыборной лжи. Не найдя извне ничего, за что могло бы зацепиться ее внимание, Джессика погрузилась в мысли о своих тридцати тысячах, которые завтра она рассчитывала пустить по ветру.
«Где же ты теперь, голос рассудка?! Где же ты, так неистово взывавший ко мне, и клеймивший мой замысел глупостью?! Почему ты молчишь?! Ты сдался? Рассудок не пасует перед глупостью, он пасует только перед безумием! Или собираешь силы для последней атаки? Постарайся уж, потому что я намерена стоять до конца».
В этот момент двери кафе отворились и взгляду местной публики в том числе и Джессики, которая невольно отвлеклась от своих мыслей, предстали новые посетители. Это оказались две девочки, старшей из которых было с виду лет десять, а младшей лет шесть. Они держались за руки и тревожно оглянулись по сторонам, словно боялись встретить здесь какого-нибудь нежелательного знакомого. Но Джессика сразу поняла, кого именно эти дети не хотели здесь видеть. Ее. И всех остальных. Как только их увидела, Джессика почувствовала какой-то удар в грудь, словно ее с силой что-то толкнуло изнутри. Как будто она сама себя ударила неким совершенно незнакомым до этого способом.
Платья, в которые были одеты девочки красное на старшей, и зеленое в белый горошек на младшей, были хоть и чисты, но невероятно застираны и заношены. Босоножки их тоже пребывали в плачевном состоянии у младшей девочки они были совсем разбиты, и, вероятно, предварительно успели отслужить ее сестре. Бедность, отчаянная бедность читалась в их нарядах, но еще выразительнее в кротких взглядах. Нет, ни одному взрослому человеку, угодившему в нищету, никогда не понять тех мук, которые переживает детское сердце, вынужденное мириться с нуждой. Ни один взрослый человек, готовый на все от голода, никогда не поймет, как калечит детскую душу раннее осознание нищеты в себе и на себе. Стыд. В глазах этих несчастных детей, которым не за что винить себя, Джессика с порога прочитала стыд. И он будет только усиливаться, если жизнь их не изменится; а даже если изменится, оттенок этого стыда уже до самой смерти не покинет их лиц, а порой будет сиять так же ярко, как и сейчас. Как и мольба не видеть никого, кто мог бы стать свидетелем их удручающего положения. Но даже не взгляды этих детей поразили Джессику больше всего, а платки. Подвязанные под подбородками, на их головах были надеты красные платочки, из-под которых выбивались светлые волосы. И было в этих платках что-то такое надрывное, настолько болезненно вопиющее и рвущееся из глубины судьбы всего человечества, что Джессика во второй раз за сегодняшний день почувствовала, что касается чего-то, чего ей касаться категорически нельзя. Нельзя!
Только увидев детей, Рауль сразу рванул в кухню, и через полминуты вышел с двумя большими пакетами, набитыми, по всей видимости, продуктами. Он погладил младшую девочку по голове, и поинтересовался у старшей, как здоровье матери.
Не очень хорошо, нерешительно ответила она и потупилась.
Рауль вздохнул.
Не сильно тяжело? спросил он, когда девочка приняла из его рук пакеты.
Та отрицательно покачала головой.
Спасибо, проговорила она и легонько тронула ногой свою сестру.
Спасибо, пролепетала бедняжка и сильнее вцепилась в сестринский локоть.
Ступайте, сказал Рауль, стараясь избавить и себя, и детей, и своих гостей от этой драмы.
Дети потащились к двери старшая едва волоча пакеты, а младшая не отпуская ее локоть, не в силах смотреть вокруг, не в силах противостоять стыду, природу которого они не должны были бы знать! Не имели права знать.
Кто это? спросил у Рауля его приятель.
Тот махнул рукой и рассказал, что мать девочек была последовательницей некоего строгого христианского учения, которое запрещало пользоваться услугами врачей, и даже в самой страшной болезни предписывало уповать лишь на силу молитвы. Молитва, впрочем, помогала ей теперь не очень хорошо, когда она уже второй месяц лежала с парализованными ногами в нищете и на глазах у маленьких детей. Муж был более чем достоин такой жены и тремя годами ранее отдал душу при открывшейся язве желудка. Рауль жил с этой несчастной семьей на одной улице и рассказывал, что в ответ на все просьбы и угрозы государственных служб, помешавшаяся женщина уверяла, что не сегодня так завтра она встанет на ноги и вновь выйдет на работу. Но, Господи! Сколько же в течение этих двух месяцев уже вынесли эти несчастные дети, сколько они вынесли и прежде, и что им еще только предстояло вынести обсуждать такое не хватило сил ни у Рауля, ни у его приятеля.
Платки, вдруг вырвалось у Джессики, и мужчины взглянули на нее. Господи, как же они ужасны эти платки.
В тот день Джессика ставила себе целью гулять, пока не почувствует сильную усталость, но затея эта оказалась трудновыполнимой. Она вышла из кафе в половине шестого, прошла до набережной герцогини Амалии, и два часа ходила по ней то в одном, то в другом направлении, едва ли не как лунатик. Иногда она останавливалась у самого парапета и пыталась рассмотреть свое мутное отражение.
«Вот так выглядит Дамоклов меч. А вот так выгляжу я!» Джессика оглянулась по всем четырем сторонам и задержала взгляд на вершине Большой Волчицы.