В русской культуре проблема поколений в период 1920-1930-х годов оказалась чрезвычайно насущной и для культуры метрополии, и для литературы эмиграции: в обеих остро стояли вопросы идейных, личностных и эстетических приоритетов. Но если в дискурсе советской реальности вопрос о поколении ставился вполне однозначно как вопрос формирования «нового поколения» из людей новой, социалистической формации, то в эмиграции он оказался в центре самой разнообразной интеллектуальной рефлексии. Так, например, журнальная полемика о «молодой эмигрантской литературе», вспыхнувшая в 1936 году с подачи писателя Г. Газданова, сигнализировала о том, что в условиях эмигрантской жизни сформировалось новое поколение русских писателей, по-особому сознающих мир и себя в этом мире[8]. О «молодом поколении» в эмиграции писали Г. Адамович, М. Алданов, А. Бем, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, М. Осоргин, В. Ходасевич, сами же представители этой генерации придумали немало имен своему поколению: «поколение отчужденных» (3. Шаховская), «поколение из пролета эпох» (Г. Газданов), «поколение неудачников» (В. Варшавский), «поколение обнаженной совести» (Ю. Терапиано). Однако окончательное название поколению «эмигрантских сыновей» дала книга
B. Варшавского «Незамеченное поколение» (Нью-Йорк, 1956). Ее заглавие, в общем-то, и стало тем именем, с которым «молодое поколение» первой русской эмиграции вошло в историю. Можно сказать, что феномен «незамеченного поколения» в русской эмигрантской литературе явился аналогом европейского «потерянного поколения», и в последние десятилетия он активно и плодотворно изучается отечественными и зарубежными учеными[9].
Следующим крупным этапом в научной разработке теории поколений в XX веке можно назвать конец 1960-х 1990-е годы, когда эта проблема вновь обозначилась трудами общетеоретического уровня. К таковым относится, безусловно, работа философа и социолога П. Бурдье «Принципы искусства», в которой среди прочего рассматривается динамика такого явления, как «поле литературы»[10]. Динамика эта обеспечивается сменой поколений художников, отношения между которыми Бурдье вписывает в разработанную им теорию поля. На примере французской литературы второй половины XIX века Бурдье демонстрирует сложные механизмы борьбы за «литературную легитимность», среди которых особую роль играют механизмы поколенческого сплочения, а также подробно анализирует взаимосвязь собственно генерационных и иных социальных факторов при образовании литературных групп.
Социально-топографическая концепция Бурдье оказалась убедительной и впоследствии была развита и продолжена, например, в работах канадского исследователя Виорела-Драгоса Морару, который вводит такой термин, как «генерационное поле», имеющее свои правила «игры» и свою «энергию» (в смысле Бурдье)[11]. Говоря о литературных поколениях, Морару утверждает, что история литературного поля удерживает лишь наиболее «заметные» поколения (например, военные), которые создают впоследствии свою «генерационистскую» риторику трагическую или героическую.
В связи с проблемой диалога поколений и межпоколенческой преемственности следует также отметить работы американской исследовательницы М. Мид[12]. В частности, в книге «Культура и мир детства» ею предложена оригинальная концепция определения типа культур с точки зрения преемственности поколений. М. Мид выделяет здесь три типа культуры: постфигуративная такая культура, где «каждое изменение протекает настолько медленно и незаметно, что деды, держа в руках новорожденных внуков, не могут представить для них никакого иного будущего, отличного от их собственного прошлого»[13]; конфигуративная культура, в которой «преобладающей моделью поведения для людей, принадлежащих к данному обществу, оказывается поведение их современников»[14]; и префигуративная культура, в которой взрослые учатся у молодых: «Еще совсем недавно старшие могли говорить: Послушай, я был молодым, а ты никогда не был старым Но сегодня молодые могут им ответить: Ты никогда не был молодым в мире, где молод я, и никогда им не будешь»[15]. Американский этнограф, выделяя три типа культур, основывается на изучении характера взаимоотношений между поколениями в рамках разных национальных культур, но не исключает возможности перехода одного типа в другой.
В 1980-1990-х годах в разных странах на разном национальном историко-культурном материале появилось сразу несколько значительных трудов, где исследователи стремились «переписать» национальную историю новейшего периода сообразно поколенческой семиотике. Так, например, А. Б. Спитцер в своей монографии, посвященной поколению 1820 года во Франции, пытается воссоздать социально-культурный портрет поколения «переходного периода» во французской истории, представителям которого исполнилось 20 лет между 1814 и 1825 годами (Гюго, Делакруа, Мишле, Конт, Бальзак и др.)[16]. Другое «заметное» поколение, но сформировавшееся почти сто лет спустя в эпоху Первой мировой войны, подробно анализирует Р. Воль[17]. Любопытно, что само понятие литературного поколения, как считает ученый, было сформировано именно в этот исторический период, когда после окончания войны поколение 1914 года стало предметом мемуаров, романов, превратившись в политический и культурный миф.
В. Штраус и Н. Хоув в своей книге «Поколения» и в последующих трудах представили историю США как цепь сменяющих друг друга поколений, они попытались найти некую закономерность модель «превращений», воспроизводимую во время каждого большого исторического цикла. Сообразно этим «превращениям» авторы гипотезы выделили несколько поколенческих архетипов: «идеалист», «реагирующий», «гражданин», «приспособляющийся»[18].
Сходный «генерационный» тренд мы наблюдаем и в исторической науке, в которой в конце XX века явно ощущается стремление трактовать исторические события и специфику их восприятия с позиций того общего опыта, который и составляет суть понятия «поколение». Например, французский историк и социолог П. Нора в своем трактате «Поколение как место памяти» (1992) попытался рассмотреть понятие поколения применительно к французской истории от «поколения освобождения» времен Великой французской революции до 1968 года с его молодежным движением[19]. При этом ученый активно пользуется литературными примерами, чтобы проиллюстрировать мысль о смене поколений и «поколенческом самовыражении», без которого невозможно «утверждение горизонтальной идентичности».
В российской науке в этом смысле выделяется фундаментальная статья М. О. Чудаковой «Заметки о поколениях в советской России», где исследователь рассматривает вопрос о смене поколений в советской России на примере личных судеб писателей и их творчества[20]. Чудакова выделяет, в частности, такие поколенческие общности, как поколение «бывших» и «сыновей, не имеющих отцов» (первый послереволюционный период), поколение «верных ленинцев», или «комиссаров двадцатого года», поколение «фронтовиков», поколение «сыновей, которые получили право говорить и петь песни об отцах» (эпоха оттепели), наконец поколение «прорабов перестройки» (конец 1980-х начало 1990-х годов). Рассуждая о границах поколения и факторах, влияющих на формирование поколенческой общности, М.О. Чудакова подчеркивает, в первую очередь, общность социально-исторической реакции на события времени: «В каком возрасте поколение получает цементирующую идею и именование? Какой возрастной диапазон может быть внутри поколения? В поколение могут попасть все, кто в момент общественного потрясения, требующего ответа, оказался в дееспособном возрасте и включился в ответ»[21].