Пошли к маме. Она тебя, верно, заждалась
Мариус
Кольца дыма медленно растворялись под потолком. Из-за закрытых окон в комнате было уже нечем дышать. Но в тот момент Мариуса это не заботило.
Перемотай, велел он.
Его взгляд остановился, как у рептилии.
Лука покорно перетащил движок проигрывателя на начало.
Снова Мюллерштрассе. Люди отрывисто скользят и растворяются в углах экрана. По тротуару бредет девочка с рюкзаком больше нее самой. Лица не разобрать из-за рябящих пикселей, но по походке кажется, что она бредет вслепую. Мариус безошибочно определил эту пластику незрячего человека.
Дай увеличение.
Лука покрутил, и лицо девочки мутно расползлось по маленькому монитору.
Не получится улучшить качество. Пиксели лезут.
Мариус пропускает мимо ушей. Этого достаточно, чтобы понять, что девочка идет с закрытыми глазами. Походка петляет. Такими темпами из темного леса не выбраться А именно это Леа Маттмюллер пыталась сделать. Только лес явно рос где-то в ее голове.
Не будь она ребенком, я решил бы, что она пьяная, поделился блестящим умозаключением Лука.
Идет, как на ощупь
Какой-то шкет в кепке со всего маху врезается в девочку и отшвыривает ее на обочину. Звука нет. Леа у трансформаторной будки и водит по тротуару руками.
Да что не так с этим ребенком?
«Она абсолютно здоровая, нормальная девочка! Слышите?! Это вы все слепые идиоты! С ней все было в порядке! Кто-то просто воспользовался тем, что она идет одна!» стоял в ушах ор Катрин Маттмюллер, безалаберной мамаши.
«А с хрена ли ты вообще оставила своего ребенка без присмотра?» вертелось на языке у Мариуса, но он смолчал.
Вразумлять таких вот матерей себе дороже.
Леа некоторое время так и лежала на тротуаре. Люди равнодушно проходили мимо, пока
одна дама не останавливается.
Стан закован в длинный черный плащ. Женщина присаживается напротив и что-то говорит. Мариус уже выучил наизусть каждое действие.
Касание ладоней, наклон головы.
Обмен словами, которые они никогда не услышат.
Леа наконец открывает глаза. Женщина поднимается и вытягивает руку.
Кинематографичная картина, несмотря на паршивое качество записи: Леа смотрит на вытянутую ладонь, как в трансе. Ей помогают встать, и девочка идет следом, теряясь в подоле длинного плаща незнакомки, вздувающегося от сильного ветра.
Руки. Руки льнущие, руки ведущие. Девочка и женщина исчезают. Но эта прохожая не ее мать.
Катрин Маттмюллер походила на тыкву, упакованную в ситец. Катрин упустила свою дочь, и ее увела другая женщина.
Еще раз? вклинился голос Луки.
Достаточно.
Тот кивнул и откинулся на спинку стула, пока Мариус напряженно смотрел в погасший экран.
Киднеппинг типичный, снова раздался голос помощника. Они потребуют выкуп.
Две недели прошло, сухо отозвался Мариус. Катрин никто не звонил.
Лука только поскреб клочковатую шевелюру.
Интересная дама, не находишь? отстраненно спросил он у ассистента.
Чем же?
Мариус промолчал. Сложно вербализировать это ощущение «врезания». В появлении незнакомки было что-то неестественное. Словно врезали кадр из другого фильма. Она спорхнула с ветки, как сорока, и уволокла, что блестело.
И на других материалах ее, значит, нет.
Только на этом видео с камер ювелирного магазина. Мы запросили все записи со станций на Зеештрассе, Амрумерштрассе и на всякий случай Вестхафен. Она не спускалась в метро и не садилась в поезд. Значит, поехала на частном транспорте.
На метле.
Что?
Ничего, Мариус сжал переносицу, в которой раскалывались гранулы мигрени. Ищем ее. Сообщи всем участкам. Она ключ. Возможно, что это не единичный случай похищения. Надо проверить базу данных по схожим делам.
Это понятно. И как думаете? Найдем? Это же иголка в стоге сена, последовал глухой зевок.
Значит, разгребем их все. Иголки легче найти, когда о них ранишься.
Санда
Мадам Шимицу обитает в кабинете из темного дерева с отличной звукоизоляцией. Когда я вступаю в ее покои, внешний мир растворяется, и остается только мерное тиканье часов над столом.
Мне нравится это ощущение погружения в другую реальность. В ней отсекается все лишнее и проступает суть вещей. Белые пятна в голове превращаются в абсолютные числа. Я лучше понимаю числа, чем слова. Их сложнее подвергнуть сомнению.
Мадам Шимицу говорит, что я пытаюсь измерить все, что мне непонятно.
Я и ее выразила бы математически. Вернее, нас.
Мы как бесконечно большая и бесконечно малая функция. Она стремится к безграничности, а я к нулю. Все мои последовательности ведут к этой цифре.
Я хотела бы быть мадам Шимицу, потому что она не знает предела.
Чаю? Или чего покрепче? вкрадчиво раздается из-за тонкой ширмы, отделяющей кабинет от маленькой кухни.
Свет желтой лампады превращает ее худой силуэт в трафарет. Я бесшумно усаживаюсь в кресло и пожимаю плечами, как если бы она могла меня видеть.
Чего покрепче.
Пожелания?
Ваше усмотрение.
Ее тихий смешок растворяется в перезвоне бокалов.
Кабинет мадам Шимицу всегда в полумраке. По углам мерцают золотые абажуры, и от них рассеиваются теплые полукружья света.
Шардоне. Она ставит вино передо мной. Красное портит твой характер.
В этом чудится намек на иронию. Мадам Шимицу усаживается в кожаное кресло напротив, проворачивая меж пальцев свой бокал. Она выглядит, как всегда, спокойной и сосредоточенной.
Ты в порядке?
Я вопросительно поднимаю бровь и получаю в ответ невесомую улыбку, тут же растворяющуюся в полумраке.
Хочу быть уверена, что событие в Вальденбрухе никак на тебя не повлияло.
Название клиники ощущается как скребок по живой плоти.
Можете быть уверены.
Ты всегда отражаешь слова собеседника.
Это лучший способ не сказать лишнего.
Она наклоняется ближе, и я замечаю на ее веках серебряные тени: их точно припорошили снегом.
Если ты захочешь уделить этому время Я имею в виду, Родике Я дам тебе отпуск. Помогу, чем смогу.
Меня начинает брать легкая злость, и хочется прервать разговор. Это в очередной раз начинает напоминать дурной сеанс у психотерапевта.
Мне не интересен случай в Вальденбрухе. Еще менее интересна Родика. Неужели вы думаете, что я захочу искать ее после всего, что произошло? Закон должен дать людям право на убийство собственных родственников.
Ты сейчас словно струю яда выплюнула, чуть ли не хихикает мадам Шимицу и томно откидывается в кресло.
Залпом опрокидываю бокал, чтобы не чувствовать, как слова множат злобу. Мадам Шимицу не любит сдерживать свое любопытство. Ей всегда интересно что-то помимо того, что она должна знать. Это особенность бесконечно большой функции: у нее нет предела.
Тише, покровительственно говорит она. Твоя сестра не моя проблема. Но ты работаешь на меня. Не люблю сюрпризов. К тому же запирают не того, кого нельзя уничтожить. Запирают того, кого уничтожить не могут. Из малодушия или той же любви.
Здесь нет двойного дна.
Мы взираем друг на друга в молчании, и я чувствую, что мадам Шимицу словно перебирает в руках связку невидимых ключиков. Мысленно тыкает в меня каждым в надежде раскрыть, как корпус неисправных часов.
Ей было бы сейчас двадцать один.
Это вырывается само. Мадам Шимицу кивает, припоминая нашу разницу в возрасте.
Говорят, в Вальденбрухе были только дети.
Большинство. Но Родика оставалась там. Ее никуда не переводили. Мне каждый год слали отчеты, которые я выбрасывала.
Странная история с этой клиникой, произносит она, задумавшись.
На свете много необъяснимого. Бермудский треугольник, снежный человек, или как аргентинские муравьи самостоятельно заселили три континента без изменения генетического кода. Последнее меня вообще на уши ставит. А вы тут над Вальденбрухом голову ломаете.