Явился, брезгливо вздохнул Тимофеич.
Какой-никакой, но Орликов понял, что это о нём, и, подняв из кучи с вещами голову, приоткрыл (разлепил) по-птичьему правый глаз медленно, но чрезвычайно выразительно:
«Что-что?»
Что-что обречённо качнул головой Тимофеич. Явился нам во всей красе через двести лет русский человек. Эх!..
Ч-через ск-колько? переспросил уже голосом трясущийся Орликов.
Через сто восемьдесят девять, уточнил после секундной паузы, чтобы сосчитать точно, Тимофеич, и продолжил нервно тыкать карандашом в фамилии.
То-то!.. как будто успокоился Орликов и сделал попытку подняться на ноги, покачнулся, но, держась за дуб, всё-таки встал и даже сделал два шага.
Да, время у тебя, Михал Васильич, ещё есть Где же их носит?
Орликов мысли Тимофеича, конечно, не понял, но от дробного стука грифеля сморщился, видно, резонировало в пожижевших мозгах.
Ч-ч-что ты, били-мыли, тычешь, больно же! Орликов, начальник рентгено-импульсного ускорителя РИУС-5, с трудом (его ломало, ох как его ломало!) через силу полуулыбнулся, то есть улыбнулся как бы не до конца, чтобы можно было съехать с улыбки в любую сторону, больно, били-мыли, больно! подтвердил в ответ на удивлённый взгляд Тимофеича. Не т-тычь, били-мыли, не тычь! и задышал, как после стометровки.
«И этот ещё!.. О, господи»
А как их ещё пошевелить? только чтоб отстал и не вонял (и пахло от Орликова ох, как пахло!..).
Л-ластиком потри, посоветовал трясущийся Орликов, п-п-пе-ереверни карандашик-то.
Может, на них ещё и мёдом покапать? Время уже хорошо автобуса ещё нет.
Х-х-хо-орошо, били-мыли, секретаря парткома нет с «папой», теперь предобтр Орликов заставил себя улыбнуться во весь рот, удобная позиция для перехода на необходимое сейчас Орликову панибратство, если бы не жуткий запах, которого, впрочем, сам Орликов не чувствовал. Налил бы грамм п-п-пя-пятьдесят, а то ведь сдохну. Знал: кто-кто, а непьющий Тимофеич всегда со спиртом, тем более на пути в колхоз.
Предобтра раньше всех других подвёз к Горке на мотоцикле Женька Паринов, прямо из гаража, где Михаил Васильевич три недели как жил-пил-погибал, но, похоже, запасы горючего кончились, а то как же, вытащили бы его оттуда хоть в колхоз, хоть в райком, хоть в баню, хоть в царствие небесное
Тимофеич поморщился и от вони, и от дурацкого этого «били-мыли», индикатора орликовского состояния, и от очередного своего не менее дурацкого положения: налить нельзя вокруг столько подчинённых, которыми ему теперь, видишь, рулить в колхозе, причём из-за этого алкаша, вместо него едет старшим, как тут сразу начинать с налива ему же? И не налить нельзя: мучается, сдохнуть, положим, и не сдохнет, видно же, что с утра похмелён, хотя но не к молодым его отпускать просить, нальют, ещё нальют и потешаться будут над пьяным начальником ускорителя. «Ластиком, больно вот хитрованец!». Вздохнул, отложил в сторону гитару, достал из рюкзака кулёк.
На, там всё есть, только уйди куда-нибудь «Как знала про Орла, подумал непьющий Тимофеич о жене, фляжку в пакет со снедью сунула, не вынимать же, ещё подумает чего».
Ти-тимофеич, Тимо-мофеич!.. захлебнулся в благодарности предобтр и неровно затрусил к ближайшим кустам.
Они с Орликовым были из той славной когорты физиков 60-х годов, которых можно было бы назвать первыми первыми, кто начал работать на промышленных отечественных ядерных аппаратах, сначала в Семипалатинске, потом уже на стационарной базе в Лыткарино, вернее в Тураево, промзоне рядом с городом, где в середине букета секретных «ящиков» торчала труба-тычинка ядерного центра НИИПа. Не друзья, но друзья. Вернее друзья, но не друзья. Орликов был с самого начала везунчиком, блестящий специалист, золотая, хвалился, медаль в школе, дипломант-стипендиат с харизмой победителя, всё ему давалось на ура и семипалатинские полёты на легендарном атомном самолёте, ядерной жар-птице «Аисте», и первый ускоритель, РИУС, сразу доверили ему, а Тимофеич шёл той же дорогой без блеска, именно шёл, а не летел. Орликов летел, потому ещё с Семипалатинска за ним и осталось так подходившее ему во всех отношениях прозвище Орёл, иногда Орлик, ибо Орликов. Потом с Орлом что-то случилось нет, опять не так потом что-то случилось с Тимофеичем, и он в середине второго десятка ядерной карьеры не запил, как Орёл, как все, и, белая ворона, практически не пил до сих пор. И это при самой большой норме расхода ректификата на его БАРСе по сравнению с другими аппаратами и установками.
Тимофеич-наблюдатель
Вселенная существует лишь потому, что существует наблюдающий её.
Вульгарная формулировка антропного принципа
Когда волна обязательных выездов в подшефные совхозы под эгидой славной КПСС накрыла и оборонку, Тимофеич занял позицию принципиальную: «Без меня!». Товарищи учёные, доценты с кандидатами кончали свои опыты, гидрит и ангидрит, и нестройными рядами шествовали на поля родины мимо него. Но прошло от песни Высоцкого, точнее от 72-го года, когда она спелась, лет, может быть, десять, и Тимофеич услышал в себе, кроме ярого неприятия колхозного движения ядерщиков, и некую тягу «туда, в поля», которую сначала классифицировал как желание убежать от разрастающейся тоски во чреве самой науки, потом почувствовал и «родство с полем», в том смысле, что родная его наука начала болеть болезнью, которая в полях уже бушевала вовсю, отчего они и обезлюдели; ощутил какую-то глубинную родственность перманентно загибающемуся сельскому хозяйству, потянуло сильнее, как только что заболевшего человека тянет навестить умирающего родственника: каково это умирать? И мне ведь, время придёт, туда Со стартом перестройки, когда чуть не чепчики в воздух бросали ура, свобода! его, наоборот, придавило: какая детскость, думал он, делить: колхоз, наука беда выше обозначился вектор на умаление (он тогда даже в мыслях выражался осторожно) общего и верховенствующего над всеми этими колхозами и науками собственно народа, почувствовал силы, разрывающие его структуру, плоть, как почувствовал и сопротивление ей, выражавшееся неявно, коряво и губительно взять хоть ту же эпидемию пьянства И ему уже самому захотелось вылезти из одинокого подвального кабинета в поле, «в люди», где можно получше увидеть, что же происходит Только увидеть. Понаблюдать.
А уж когда собралась и эта молодая команда, каждый год рвущаяся против течения в колхоз, он не выдержал и в первый раз согласился Понаблюдать.
«Товарищи учёные, доценты с кандидатами»
Наблюдатель должен находиться в стороне, потому-то он никогда никуда не вступал и старался ни в чём показательно-массовом не участвовать. Делал своё дело и был уверен, что движитель всего и вся деланье каждым своего дела. Не вступал даже не из нравственной брезгливости, не из-за непереносимости лицемерия, которым ткётся ткань власти абсолютно любого уровня, а больше из убеждения, что из человека, находящегося внутри системы, наблюдатель, а, значит, и пониматель, никакой. Несколько раз его из уважения выбирали в президиум профсоюзных собраний, и он начинал чувствовать себя препогано, как леоновский Матвей-банщик, которого словно втихомолку ограбили, выбрав в Совет не на кого становилось жаловаться. Поэтому ли? Нет, Тимофеич просто сразу переставал понимать происходящее, плывя вместе со всеми. А куда? Это можно увидеть только со стороны, будучи наблюдателем. По большому счёту, без наблюдателя, льстил себе Тимофеич, и корабль не корабль, во всяком случае не плывец. Тем более, что он, физик, кое-что знал и про антропные принципы. Немного смущало его, что таких, «сторонних», с каждым годом становится больше и больше, все обочины в наблюдателях, но потом отделил себя и от этих обочинных никакие они не наблюдатели, у них просто уже свой корабль, только плывущий в другую сторону, и за ними самими нужно было приглядывать.