Какой же? с досадой спросил я.
Каким меня дьявол сделал. Он и рассказал мне правду.
На лице его играла презрительная ухмылка.
Какого черта ты несешь? спросил я.
Нашептал мне, что вы жрете объедки с небес.
Ты больной?
Знаешь, как вы обычно называете эти объедки? он приоткрыл глаза и в его черных зрачках я увидел лихорадочный огонь. Любовь.
А, вон оно что. А ты, значит, слишком горд для этих объедков.
Не совсем так. Я просто лезу за стол и пытаюсь ухватить жирный кусок.
И как мы называем этот кусок? Ненависть?
Мик отрицательно покачал головой, пригладил свои всклокоченные черные волосы, и вновь закрыл глаза.
Сверхлюбовь.
Потрясающе, усмехнулся я. И что она собой представляет?
Хочешь знать?
Хочу знать, что ты там навыдумывал.
Это не я. Это дьявол нашептал.
Мик, ты просто больной человек. Понимаешь, что ты похож на шута?
Ну и ладно, усмехнулся он. Я счастлив, и это главное. Ты просто судишь меня через призму своих взглядов на вещи, и я могу начать поступать точно так же. Но ведь я этого не делаю. Я ведь уважаю твое мнение. И думаю, это мое право выбирать, кого любить и как любить, правильно?
Я не знаю, как заставляет любить дьявол.
До греха. Как и все, что ведет к величию.
Так ты у нас теперь великий?
Пока еще нет.
Дьявол тебя обманул. Это не правильно.
Что не правильно? Любить не правильно?
Так любить не правильно.
А как правильно?
Как в фильмах показывают, как в книгах пишут, как в песнях поют, Мик. Как любят миллионы людей на этой планете, счастливых людей. Как ты любил Веронику, хотя бы так
Будь она проклята, ваша любовь, поморщился Мик, принимая раздраженно циничное выражение лица и тона.
Протест? Бунт?
Он не ответил.
Мне кажется я даже знаю в чем дело. Дразнить себя тем самым жирным куском, ага?
Мик вновь отпил коньяка. Около минуты мы молчали. Я смотрел на него и видел может, это я сейчас хочу думать, что видел, не знаю. Словно он болен не только душой, а в этом я был уверен, но и телом. Что его глупые мысли и его безосновательные терзания уже перекинулись на его тело, подобно раковой опухоли. По крайней мере, выражение лица, когда его покинула улыбка, и он задумчиво глядел вдаль, скинув с себя все напускное, говорило о печали и боли. Одиночество довело его, закралось в его черты лица и вырисовывало на нем свои шрамы.
Он первым нарушил молчание:
Вы слишком слабы, чтобы устоять перед соблазном сожрать небесные объедки.
Я, конечно, знал, что Мик склонен к размышлениям о высоких материях, но не думал, что он выдумал свою любовь к Алисе (тогда я еще не знал, что именно к Алисе) лишь для того, чтобы любить не так, как все! Это было и очень смешно и очень грустно. Человек осознанно уходил от радостей любви, лишь для того, чтобы в собственных глазах прослыть «гением любви», подарившим этому миру некую «сверхлюбовь».
Мик, ты меня пугаешь, я придал голосу веселости, чтобы разрядить обстановку. То есть все это лишь для того, чтобы отрицать свою посредственность?
Хаха, он подхватил мой настрой и принял насмешливую манеру. Нет, Бен, я прекрасно знаю, что я посредственность. Мне скоро тридцать, и я не преуспел ни в чем. Я облажался, как и миллионы других людей.
Но я уже понял, что мой брат, действительно, считал себя гением любви. Он не понимал, что гениальность требует намного больше усилий и самовоспитания, чем юношеские иллюзии и попытки задавить в себе ценности, которые создавались обществом на протяжении веков. Он не понимал, что чаще всего, гении не стремятся прослыть гениями, что гениальность это состояние души. Не понимал, что они не стучатся в дверь общества, они врываются без спроса, чтобы засверкать над нашими головами, и не оставляют нам никаких шансов.
И кто же объект твоей «сверхлюбви»? Кто та несчастная, удостоившаяся чести быть любимой дураком? спросил я спустя полминуты молчания, стараясь придать тону беззаботный интерес.
Хаха, как-то нервозно посмеялся Мик. Та, которая доведет до греха.
Господи, какой бред, поморщился я. Бред зеленого юнца, твою мать.
За ироничной улыбкой, Мик не скрыл пристального взгляда, которым он посмотрел мне в лицо.
Общепринято умирать от любви, но это никуда не годиться. От любви надо убивать, сказал он и залил в себя несколько глотков коньяка.
Вот такую вот ересь нес мой брат в начале мая пятнадцатого года. Маскируя речи наигранно театральным артистизмом, пряча мысли и чувства за иронией и сарказмом, он выплевывал из себя всю ту черную боль, что порождал в нем его воспаленный разум. Его комплекс несостоявшейся личности заставлял его выдумывать для себя роль, в которой он мог бы чувствовать себя комфортно, при этом продолжая сохранять фактическое бездействие. Его стыд самого себя взял верх, потому что, то, что он выдумывал, было действительно стыдно. Мой разум надеюсь, что и ваш, не мог дойти до той границы, где подобный бред обращался в действительность. Вы можете сейчас начать меня судить, что я плохой брат и не слышал человека, которого, кроме меня, никто больше не мог услышать. Да! Я смеялся над ним. Я признаю.
Недели через две после того разговора, я проезжал неподалеку от его дома и решил заглянуть без предупреждения. Мик такие встречи не очень любил, да и вообще не жаловал видеть меня, чаще, чем раз в месяц. Он жил в южной части города, на улице Дидро, застроенной однообразными домами и уходящей к западу от площади Шопенгауэра. Когда я подъехал, свет в передних окнах его дома не горел, и я подумал, что, скорее всего, брат где-то шляется. Входная дверь была заперта, я дважды позвонил в звонок, но он не открыл. Тогда я подумал, что может, он напился и вырубился, несмотря на ранний час было девять вечера, и решил проверить заднюю дверь. Однако, как только я зашел за боковую стену дома, то заметил слабый свет в приоткрытом окне его спальни. Я заглянул в окно и увидел, что он неподвижно сидит в изножье кровати, на которой валялась уже пустая бутылка из-под виски. Я хотел окликнуть его, но не успел. Взгляд мой уперся в фото Алисы, висевшее на стене прямо перед Миком. И я просто остолбенел, не знаю. Все стало ясно очень быстро. И от этой ясности мне захотелось провалиться сквозь землю. Последние два с половиной года жизни моего брата перестали быть загадкой. Его алкоголизм и его «сверхлюбовь» смотрели на него со фотографии на стене. Смотрели глазами Алисы Андерсен. Никогда мне не было так стыдно за другого человека.
В течение минуты я наблюдал за неподвижным братом, и как мне казалось, он либо пребывал в трансе, либо напился уже до состояния полной умственной невменяемости. Но тут он медленно поднялся на ноги, и подошел вплотную к фотографии. В левой его руке была еще одна, уже начатая бутылка виски, его серьезно шатнуло и упершись правой рукой в стену и опустив взгляд в пол, он начал что-то хаотично шептать. С некоторыми перерывами его речь продолжалась минуты две, после чего он оторвался от стены, сделал два шага назад, и со стоном, вновь опустился на кровать. Через две минуты ситуация повторилась: поднявшись на ноги, он вновь приблизился к стене, вновь шепотом поговорил с Алисой а я не сомневался, что именно это он и делает, и вновь отошел на два шага, но в этот раз, остался нетвердо стоять на ногах. Некоторое время он молча смотрел себе под ноги, а затем процедил вслух:
Сказка окончена.
И тут, резким движением, он выхватил из-за пояса пистолет, и вскинул его в сторону фото Алисы. Прогремел выстрел. В первое мгновение я подумал, что мой больной брат решил вышибить себе мозги, и хотел рвануться в спальню через открытое окно, но тут же замер, поняв смысл этого шоу. Фотография Алисы в рамке рухнула на пол, и в стене на ее месте теперь зияла внушительная дыра. Через несколько секунд созерцания этой дыры, Мик запрокинул голову и разразился омерзительным маниакальным хохотом, который продолжался полминуты. Затем он отшвырнул пистолет, приложился к бутылке, и, сделав, наверное, глотков восемь или девять, со всей силой разбил ее о стену.