Музыка, она снова зазвучала в старой усадьбе, и он рванулся туда.
Но с той поры мальчик был уверен, что у старого дуба его поджидает матушка.
Берегини, они берегини, говорил Домовой, когда утихла гроза. И он рассказал о той, которую встретил у священного дуба.
А бабушка ругалась и требовала, чтобы он не убегал больше далеко Но она не знала, не могла знать, что же влекло его на ту сторону речки к священному дубу Бабушка не верила в чудеса, она никогда не знала тайны заповедного леса, и потому злилась, и считала его упрямым и бессердечным созданием.
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.
И шумя и крутясь колебала река
Отраженные в ней облака;
И пела русалка и звук ее слов
Долетал до крутых берегов.
И пела русалка: «на дне у меня
Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада;
Там хрустальные есть города;
И там на подушке из ярких песков
Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны
Расчесывать кольцы шелковых кудрей
Мы любим во мраке ночей,
И в чело и в уста мы в полуденный час
Целовали красавца не раз;
Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
Остается он хладен и нем,
Он спит, и склонившись на перси ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне».
Так пела русалка над синей рекой
Полна непонятной тоской;
И шумно катясь колебала река
Отраженные в ней облака.
Глава 7 Предсказание гадалки
В старой усадьбе в Тарханах звучала музыка. Иногда она звучала в реальности, порой, она слышалась и снилась отроку Мишелю. И он был уверен, что так будет всегда, так будет со всеми, это мир, в котором он и будет жить, и творить.
Музыка стала свидетельством того, что он был жив. Однажды он признался только своему Домовому, потому что боялся, что о том узнает бабушка, и она начнется смеяться над ним. Он не боялся бабушки, он просто был слишком самолюбив и не мог терпеть насмешек, даже если это были ее насмешки
Но как только появился Домовой, заговорил о чем-то своем, Мишель сразу же прошептал быстро-быстро, словно боялся, что его услышит еще кто-то, услышит и запомнит это признание:
Я все время слышу музыку, как только смолкнет музыка, я умру, заявил он внезапно.
Не умрешь, тебя убьет светлый военный, твой знакомый.
Откуда ты это знаешь?
Так говорила Кикимора, когда ты родился, ты не слышал и не помнишь этого, но я там был. А она всегда предсказывала судьбу любому, потому что знает все заранее. Она заглядывает в Книгу Судеб.
А этого нельзя изменить? -поинтересовался мальчик.
Это не та книга, которую можно переписать, она останется неизменной всегда.
Они помолчали немного, словно стараясь понять, что же там может случиться такого.
Ты был на Кавказе? снова подал голос Домовой
Парень закачал головой.
Я был, когда ты появился на свет, усмехнулся Домовой, она назвала тебя кавказским пленником. Я знаю, что нельзя рассказывать о том, что тогда слышал, но вот решил тебе о том поведать. Но это случится не так быстро, не бойся. У тебя еще есть время для того, чтобы немного пожить на этом свете.
Каково же было удивление Мишеля, когда вскоре он узнал, что они с бабушкой отправляются на Кавказ. В том не было ничего удивительного, все люди их круга туда ездили, но слова Домового о Кавказском пленнике заставили его вздрогнуть, когда она об этом сказала.
Кавказ был великолепен, ребенок влюблялся в него сразу. Но если любовь это плен, то он и на самом деле стал пленником этих величественных гор, особенного мира, который никак нельзя было сравнить с тем, где он был до сих пор. Такого потрясения от красоты природы он не чувствовал никогда прежде.
Тогда, он взял карандаш и лист бумаги, и начал рисовать так, словно занимался этим всегда. Ему просто хотелось оставить на память эти зарисовки, чтобы рассматривать их, когда они снова вернутся домой.
Он рисует, сказала бабушка слуге Федору, и во время путешествия оставшемуся рядом с ними.
Горы, как живые, только и пробормотал тот.
Тогда, склоняясь над листом бумаги, он почувствовал, что может переноситься в другое измерение, смотреть на горы с высоты птичьего полета, невозможно было описать это странное чувство, но оно владело душой. Мишель парил над равниной, взирал на горные вершины, и казался себе сильной и могучей птицей. И только голос бабушки, которая звала его на прогулку или на обед, возвращал к реальности и заставлял вспоминать, что он сидит за столом перед листом бумаги, все это ему только кажется, только воображается.
Домой Мишель отправлялся с пачкой рисунков, он знал, что не просто будет вспоминать о первом путешествии, он все это увидит яснее и зримее, потому что рисунки оставались с ним.
Но когда и как он научился рисовать? Это оставалось первой его тайной, не только для окружающих, но и для него самого. Он понятия не имел, где и как такое произошло. Но это было, это просто было.
Кавказский пленник, услышал он голос Домового, без которого скучал теперь, тут обитали иные духи, а ему так не хватало своих, родных.
Он рисовал какого-то высокого и светловолосого военного, который пристально взирал на него с рисунка. Но кто это был, палач или жертва?
И жертва, и палач, прошлое должно было соединиться с грядущим раз и навсегда. Красавец военный, пришедший из его снов и грез, однажды шагнет в его жизнь, и тогда вспомнит и сразу же узнает его.
Многое забылось, что-то исчезло навсегда, но гадалка осталась в его памяти и в его душе. Она стала то темной и жуткой ведьмой, то путеводной звездой, только забыть о ней, прогнать это видения Мишель не мог уже никогда ни в этой реальности, ни в той, где ему предстояло слишком рано и поспешно забыться, и заснуть.
Гадалка и маскарад, вот те главные два знака, оставшиеся с ним навсегда и не отпускавшие его до рокового выстрела. И был третий знак Плач Домового.
Глава 8 Плач Домового
Плач Домового, так этот странный вой ветра называли служанки, которые останавливались, прислушивались, как только он раздавался поблизости, они слушали и долго молчали.
Кто такой Домовой, благодаря их же рассказам, Мишель знал с самого начала. А вот то, что он может рыдать, завывая, узнал позднее, когда в первый раз услышал этот странный вой, встрепенулся и проснулся. И таким холодом на него дохнуло, что он почувствовал, что все тело окоченело, та же дворовая девка сказала, что она ощущала могильный холод. Так он узнал, как это называется, и потом навсегда запомнил и это состояние совершенно озябшего тела под унылый, жуткий плач Домового.
Тогда он разбудил старуху-няньку. Она долго ворчала, не хотела просыпаться, в старости, наверное, вообще просыпаться не хочется, человек скорее мертв, чем жив, он дремлет, в ожидании ухода, и перестает возвращаться к реальности. Сон ее был так крепок, что и этот вой не разбудил ее, только визг Мишеля, и его пальцы, когда он вцепился в ее руку, немного потревожили. Она хотела отругать его, но тут же прислушалась и произнесла:
Как Домовой то воет, плачет, так и дитенка недолго испужать, но иди к собаке, к кошке иди, страх лютый, а мальчонку нашего оставь, шептала старуха, заученные когда-то заклятья.
В тот момент и плач вдруг оборвался, и от ее слов стало значительно легче, он сразу успокоился.
Пред бурей тишина така, заявила тут же нянька, и поплелась укладывать его в постель, сама пробудившись только наполовину.
А потом, уже днем, когда он спросил о ночном плаче Домового, она говорила, что иногда Домовой в одиночку плачет, тогда еще ничего, а порой они собираются за околицей, и тогда плачут все Домовые, на разные голоса воют не перестают:
Вот где жуть-то бывает, аж душа заходится, это точно быть войне, быть беде, не иначе, они все чуют, все знают, да нас упредить хотят.