Ах ты, скотина! Говнюк! вопила девчонка.
Повернувшись, я кинулся со всех ног к забору, продрался через кусты и шмыгнул было в лаз, но рубашка моя зацепилась за проволоку, и как я ни дергал ее, как ни крутился, все было бесполезно. Ева подбежала, я уже слышал ее отвратительное посапывание и рванулся, оставив на проволоке здоровый лоскут материи. По инерции меня пронесло до самого корта, там я остановился и посмотрел назад. Перегнувшись через ограду, девчонка кричала мне тоненьким голоском:
Вот увидишь, я все расскажу отцу! Он тебя арестует! Он тебя арестует!
9
Дверца машины хлопнула в этот день раньше обычного, и по бетонной дорожке застучали поспешные шаги матери. Я, еще не отделавшись от испуга, лежал ничком на кровати. Шаги ее звучали все ближе, но я не спешил открывать ей. Мать дошла уже до моего окна, ее тень проплыла сперва по одной, затем по другой его створке.
Рука моя шевельнулась, я хотел было встать, побежать ей навстречу, расплакаться или молча прижаться к ней головой и обо всем рассказать о Сидике, о своих страхах, о том, как я целовался, но разум велел мне лежать спокойно. Все равно ведь она войдет! Присядет ко мне на кровать, обнимет за плечи и, притянув к себе, спросит: «Что с тобой происходит, Дюрика?»
Но вот звякнул замок, дверь захлопнулась, и послышался голос матери.
Мы сегодня идем на прием, торопливо сказала она Сидике, к ужину нас не ждите!
И вдруг я уловил свое имя из уст Сидике, в глазах у меня потемнело, внутри что-то оборвалось, будто кто-то железной рукой ударил меня под дых.
Стало тихо. Я лежал, боясь шевельнуться. За воротами сада монотонно урчал мотор. В ванной хлынула из крана вода и неровной струей забарабанила по эмали. Затем мать возилась в спальне. Наконец она заглянула ко мне и, бесшумно приблизившись, тихо спросила:
Ты спишь?
Нет, сказал я с деланым равнодушием в голосе.
Тогда почему лежишь? уже громко спросила она.
Просто так.
Голова болит?
Нет.
Ну ладно, захочешь потом расскажешь. Меня дядя Шани ждет у ворот. Нас с отцом на прием пригласили.
Я понял, что теперь ей уже ничего не расскажешь. И поднял глаза. Она была в темно-синем костюме и белой блузке.
Посиди хоть чуть-чуть! взмолился я. Мать нервно присела на край кровати, погладила мои волосы и спросила:
Что с тобой?
Ты такая красивая, я тебя так люблю! вырвалось у меня, и я ткнулся ей головой в плечо. Она обняла мою голову, глянула на часы и вскочила.
Надо бежать! Еще опоздаю, меня там отец ждет. А Сидике, между прочим, жалуется, что ты чечевицу не ешь!
Врет она.
Ты как это разговариваешь?
Как умею.
Еще не хватало мне твои дерзости слушать!
Ну присядь еще на минутку, опять заканючил я.
Да пойми же ты, я опаздываю!
Ты все время опаздываешь, все время куда-то несешься! На это ответить ей было нечего, она только попрощалась и, обернувшись в дверях, сказала:
Пожалуйста, слушайся Сидике и доешь чечевицу!
Дверь закрылась. Под окном, а затем по дорожке сада простучали ее каблучки. Дядя Шани нажал на газ, и машина, взревев мотором, отъехала.
10
Я вышел в кухню и сел неподалеку от Сидике. Наклонившись над раковиной, она мыла посуду. Маленький крестик, свисавший на золотой цепочке, покачивался в такт движениям ее рук. На меня она не смотрела, продолжала отдраивать дно пригоревшей кастрюли. От резких движений длинная темная коса ее то и дело сползала на грудь, она испуганно встряхивала головой, и коса отлетала за спину.
Ты что, в Бога веришь? поинтересовался я.
Сидике шаркнула еще раз-другой по дну кастрюли, потом опустила руки и, прислонившись к краю умывальника, пугливо уставилась на меня.
Н-нет сказала она заикаясь.
Тогда зачем крестик на шее носишь? торжествующе спросил я.
Мне его матушка подарила на конфирмацию.
Ну а зачем же ты носишь его, если в Бога не веришь? не отступал я.
Она не ответила и принялась опять за кастрюлю.
Вот видишь значок Ленина? Если бы я коммунистом не был, я бы его не носил.
Неужто и ты коммунист? удивилась она.
А как же! ответил я с гордостью. В том и разница между нами, что ты верующая, а мы коммунисты. Да признавайся уж, что ты верующая я тоже, если ты хочешь знать, Закон Божий учил.
Она подняла на меня глаза, и я заметил в них удивленный вопрос: «А что, разве и коммунисты должны изучать Закон Божий?»
Потому что тогда это было еще обязательно, пояснил я.
Наступило молчание. Меня раздражало, что мне не к чему больше придраться, и немного спустя я опять спросил у нее, но уже утвердительным тоном:
Так, значит, ты веришь в Бога.
Да, ответила Сидике и гордо вскинула голову.
Я обрадовался такому ответу и тут же набросился на нее:
Тогда зачем же ты ябедничаешь?!
Я?
И лжешь к тому же.
Я не лгу, этого не бывало.
А кто же тогда сказал матери, что я не ел чечевицу? Я ведь ел! Значит, ты солгала.
Я это потому сказала, что ты только поковырялся в тарелке и бросил.
Все равно зачем лжешь? Разве боженька твой тебе это не запрещает?
Она судорожно сглотнула, не зная, что мне ответить. В кухню шаркающей походкой вошла бабка и, подперев сложенными руками свою могучую грудь, остановилась около Сидике.
Как управитесь, милочка, возьметесь белье гладить, сказала она.
Меня барыня на сегодняшний вечер освободила, потому что я в воскресенье понадоблюсь, будут гости
Бабка бросила на нее разгневанный взгляд и не думая сдавать позиций.
Во-первых, она не барыня, сколько раз можно вам говорить? Во-вторых, выходной вы получите завтра, а сегодня нужно погладить белье.
Я не против, я вовсе не потому сказала, оправдывалась Сидике, просто такое мне указание было
Ты приготовил уроки? смягчившись, обратилась бабка ко мне.
Нет еще. А кто к нам опять придет? Что за гости?
Почем я знаю! проворчала она обиженно. Разве мать твоя мне докладывает?.. Иди-ка ты заниматься, Дюрика.
Опять Пожгаи явятся Они думают, что у нас тут дом отдыха, процедил я сквозь зубы, словно бы не расслышав бабкиного призыва заняться уроками.
Я тебе что сказала?! вдруг вспылила она.
Да сделаю я уроки! Отстань от меня!
Это что же такое деется?! Уже и тебя не тронь?! Хорошо, я отстану и этот уже огрызается отстань от него фырчала она, удаляясь из кухни.
Сидике молча домыла посуду. Затем вытерла стол и расстелила на нем одеяло. Слушая, как тихонько потрескивает греющийся утюг, она сидела на табуретке, уронив руки в подол.
Надо водой побрызгать, сказал я.
Что-что? встрепенулась Сидике.
Я поднялся и показал ей, как надо делать. Она тяжело вздохнула и, тоже поднявшись, с равнодушным лицом побрызгала на белье водой. Сделав девушке еще какое-то замечание, я пошел к себе в комнату заниматься. Но из этого ничего не вышло. Меня потянуло к людям, хотелось с кем-нибудь поделиться, излить душу. Тишина нестерпимо звенела в ушах. Я заглянул к старикам. Дед сидел у окна, облокотившись о батарею, и внимал заунывному чтению бабки. Постояв на пороге их комнаты, я почувствовал, что от невнятной бабкиной скороговорки на душе стало еще тревожней, и, закрыв потихоньку дверь, отправился в сад.
Делать здесь мне было нечего, я бесцельно бродил по дорожкам. И немного спустя оказался конечно же, не случайно у кустов, ограждавших теннисный корт. Сердце в груди у меня бешено колотилось. В постепенно сгустившихся сумерках я увидел сквозь кроны полураздетых деревьев, как в окнах Евиной виллы зажегся свет. «Должно быть, вернулся с работы ее отец, и сейчас меня арестуют!» подумал я, и только пятки мои засверкали. Добежав до ворот, я вскарабкался наверх и выглянул на дорогу, но кругом было тихо. «Значит, это не он, иначе машина проехала бы обратно и я успел бы ее заметить!» пытался я себя успокоить, но в ушах так и звенел тоненький голосок негодующей Евы. Я спрыгнул на землю и помчался во весь опор домой.
В нашей гостиной одна из стен была сплошь заставлена шкафами с книгами. Я решил покопаться в книжном старье, сваленном в дальнем шкафу. Родители держали здесь какие-то семинарские пособия и брошюры, дешевое чтиво в пожелтевших бумажных обложках и несколько нравоучительных книжек для девочек словом, все, что отжило свой век, утратило актуальность и, стало быть, ценность.