Ты меряешь зигзаги улиц, сидишь в винной духоте кабачков и притонов, расталкиваешь ножнами толпу на карнавалах и публичных казнях, прицениваешься на рынке к плащам и девочкам… Город входит в тебя и становится тобой, и лишь полное отсутствие вывесок, листков с указами и пошлых стишков на заборах – полное отсутствие слова, написанного или напечатанного, выцарапанного на грязной стене или камне мостовой – эта странная пустота еще смущает тебя. Но и она становится обыденной. Позднее ты заметишь, что здесь не поют песен. Даже на карнавалах. Никогда.
Пятискатные черепичные крыши, жутковатые резные флюгера в виде зубастых тварей с печальными глазами, грубо отесанные камни мощных стен – и неожиданно ажурная, витиеватая филигрань особняка, обветренный мрамор колонн, красноватый лак деревянных дверей… Испуганный горожанин шарахается в сторону, не отвечая на вопрос, и тонкая хищная стрела у самых ног, посмевших переступить невидимую черту перед молчащим домом… Ладно, это тоже город. Мглистые, понурые рассветы, темно-серые зубцы крепостных башен, глухое звяканье засовов и перекличка ленивых часовых. Это надолго. Может быть, навсегда. Ты стряхиваешь зябкое сонное оцепенение и осторожно переступаешь порог гостиницы. Будем привыкать.
– Это наивно. – Жена аккуратно намазывала масло на будущий бутерброд. – Это наивно. Уж вывески ты мог бы оставить.
– Не мог, – ответил мастер.
* * *
В то утро он шел по рынку, удивляясь пустоте каменных рядов. Затем свернул в проходной сквозняк и остановился у оружейной лавки. Разглядывая диковинно изогнутые ножи в окне, он прислушивался к отдаленному низкому реву башенных труб и не обратил внимания на робкий скрип двери.
– Да простит меня господин, – пожилой гигант оружейник согнул спину в низком поклоне, – сегодня пятый день месяца плодов, господин, пятый день, отойдите от моей лавки, умоляю вас… меня убьют из-за вас, господин, пожалейте старого мечника…
Он шагнул в духоту лавки, властно отстранив дрожащего человека. Оружейник торопливо бросился запирать дверные засовы и опускать на окна тяжелые ставни.
– Кому понадобится убивать тебя, Мастер?
– Я не Мастер, господин изволит шутить… Сегодня пятый день, господин приехал издалека, он не знает… В пятый день госпожа Аль-Хиро, дочь правителя, проезжает в Зеленый замок, простите мою дерзость, господин…
– Аль-Хиро, дочь правителя?
– Дерзнувший заметить пыль от копыт коней охраны наследницы, – заученно затарахтел мечник, – да будет оскоплен и войдет в низшую свиту, осмелившийся же увидеть тень паланкина госпожи – будет ослеплен и отправлен в бани для растирания усталых тел, поднявший же глаза на звезду Аль-Хиро да умрет как собака, ибо только орел, не мигая, смотрит на солнце… Считающий себя орлом – да придет в восьмой день на Площадь Истины, если он не из числа повелевающих словами…
За окном взревели трубы. Он отстранил оружейника, не дослушав его слов, и приник к щели ставен.
Белые мулы рабов гордо встряхивали серебристыми султанами, рослые стражи из дворцовой гвардии сдерживали горячившихся жеребцов, восемь носильщиков несли розовый паланкин, не смея склонить головы под тяжестью. А в паланкине сидела госпожа Аль-Хиро, Звезда и дочь Звезды, наследная принцесса – хрупкая девочка пятнадцати лет с капризными губами.
– Прекрасна ты, возлюбленная моя, как столица, хороша и грозна, как полк знаменный, – шепчешь ты, не отрываясь от щели. – Отведи глаза, что меня победили, волосы твои – как стадо коз, что бегут с гор гилеадских, как разлом граната – щеки твои из-под фаты…
Ударил раскат грома.