Платил же Мокшин, естественно, в пять раз меньше, чем могли заработать сами работники объединения.
Егор уже сталкивался с братьями в прошлом году и знал сволочную натуру обоих, тем более что один из них — Георгий — был когда‑то мужем Елизаветы.
Встречаться с ними снова Крутову не хотелось, но отвечать отказом на просьбу фермеров помочь — через Осипа — тоже было не правильно, и Егор пообещал деду оказать содействие шурину и его сотрудникам.
Машина миновала Фошню, освещенную фонарями благодаря работающим допоздна киоскам, а вскоре показались первые дворы Ковалей. Без четверти десять Крутов поставил машину под навес во дворе и, испытывая странное чувство вины, вошел в дом, вспоминая высказывание отца Елизаветы, Романа Качалина: жена, как наркотик, нужна каждый день, но в малых дозах. Самому Егору Лиза была нужна «в больших дозах», что в настоящее время казалось несбыточной мечтой. Лиза словно погасла после войны в Осташкове, похудела так, что на лице остались, казалось, одни только глаза и губы, из дома выходила редко, мало разговаривала и больше сидела на диване в горнице, глядя перед собой прозрачно‑зелеными пустыми глазами, уходя сознанием в не доступные никому миры. Оживлялась она, да и то ненадолго, лишь при возвращении Крутова.
Егор обнял на ходу бабу Аксинью, все еще хлопотавшую по дому, кивнул деду Осипу и двум его бородатым гостям, сидевшим на кухне, и прошел в светлицу, встречая нестерпимо светлый, обжигающий, вопрошающий, кроткий, сосредоточенный на каких‑то внутренних переживаниях и воспоминаниях взгляд жены. Протянул ей букетик подснежников, купленных еще днем в Жуковке на базаре, опустился перед ней на колени.
— Любушка моя, вот и я.
— Егорша, — медленно проговорила Лиза, поднося цветы к губам, едва заметно улыбнулась. — Ты в своем репертуаре, полковник…
Крутов поцеловал ее пальцы, загоняя тоску и боль поглубже в сердце, поднял ее на руки и стал носить по горнице, приговаривая:
— Стану я, раб Божий Егор Крутов, благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверьми, из ворот ворот‑ми, выйду в чисто поле, под восточную сторону, под белый день, под красное солнышко, под светел месяц, под частыя звезды, под утренню зорю, стану я перед лесом весенним, покорюсь и помолюсь: дай силы, лес‑поле, моей берегине воспрянуть духом, и выйти ангелом, и не бояться никого, не болеть, и взять жизненные соки земли‑землицы, и напиться, и вернуться к мужу здоровой и проворной…
На кухне замолчали. В двери появилась лысо‑седая голова Осипа, скрылась.
Кругов опустил жену на пол, обнял чуть ли не до боли, заглянул в глаза.
— Как ты себя чувствуешь, лебедь заколдованный? Скоро ли полетишь, как раньше?
— Скоро, — ответила Елизавета, снова улыбнувшись еле‑еле.
Но глаза ее, просиявшие на миг, когда он дарил ей цветы, снова стали далекими, тоскливо‑покорными и чужими.
— Посиди здесь, я сейчас.
Крутов вышел на кухню, жадно выпил кружку сбитня.
— Как жизнь, мужики?
— Революционная ситуация, — пошутил Осип. — Верхи хотят, а низы не могут.
Гости засмеялись. Деду Осипу пошел уже седьмой десяток, а он еще поглядывал на молодиц и держался вполне по‑петушиному.
— А у вас как дела, Константин Яковлевич? Что нового?
Один из гостей Осипа, широкий, могучий, грудь колесом, разгладил бороду рукой. Это и был шурин деда, Константин Яковлевич Ковригин, директор фермерского объединения «Рассвет».
— Да что нового, Егор Лукич, все старое. Опять нагрянули лихоимцы‑заготовители, експроприаторы, мать их!.. Выгребли все продукты подчистую, а заплатили курам на смех, на зарплату рабочим не хватает.
Попробовали мы было угомонить их, да куда там. Семен вот блямбу получил под глаз, а у молодого Касьяна, кажись, два ребра сломали.