Велика сила огромного города. Она заставляет сжиматься и беспечные сердца тех, кто едет в столицу гостить, рыскать по магазинам, сходить в зоопарк, планетарий. Всякий, попавший в силовое поле, где напряглись невидимые линии живой энергии мирового города, вдруг испытывает смятение, томление.
Экономист едва не пропустил очереди в уборную. Сейчас, причесываясь, он прошел на свое место и оглядел соседей.
Прораб дрожащими пальцами (немало было пито в дороге) перекладывал сметные листы.
Профсоюзный инспектор уже надел пиджак, притих, оробел, попав в силовое поле людского смятения, – что-то скажет ему желчная седая баба, ведающая инспекторами ВЦСПС.
Поезд проносится мимо бревенчатых деревенских домиков и кирпичных заводов, мимо оловянных капустных полей, мимо станционных платформ с серыми асфальтовыми лужами от ночного дождя.
На платформах стоят угрюмые подмосковные люди в пластмассовых плащах, надетых по-верх пальто. Под серыми тучами провисают провода высоковольтных передач. На запасных пу-тях стоят серые, зловещие вагоны: «Станция Бойня, Окружной дороги».
А поезд грохочет и мчится с какой-то злорадной, все нарастающей скоростью. Скорость эта сплющивает, раскалывает пространство и время.
Старик сидел у столика, смотрел в окно, подперев кулаками виски. Много лет назад юноша с лохматой, плохо расчесанной шевелюрой сидел вот так же у окна вагона третьего класса. И хотя исчезли люди, ехавшие вместе с ним в вагоне, забылись их лица, речи, в седой голове вновь ожило то, что, казалось, уж не существовало вовсе.
А поезд уже вошел в зеленый подмосковный пояс. Серый рваный дым цеплялся за ветви елей, прижатый токами воздуха, струился над дачными заборами. Как знакомы эти силуэты су-ровых северных елей, как странно выглядят рядом с ними голубой штакетничек, остроконечные дачные крыши, разноцветные стекла террас, клумбы, засаженные георгинами.
И человек, который за три долгих десятилетия ни разу не вспомнил что на свете существу-ют кусты сирени, анютины глазки, садовые дорожки, посыпанные песком, тележки с газирован-ной водой, – ахнул убедившись еще раз, по-новому, что жизнь и без него шла, продолжалась.
2
Прочтя телеграмму, Николай Андреевич пожалел о чаевых, данных почтальону, – теле-грамма, очевидно, предназначалась не ему, и вдруг он вспомнил, ахнул: телеграмма была от двоюродного брата Ивана.
– Маша! Маша! – позвал он жену.
Мария Павловна, взяв телеграмму, проговорила:
– Ты ведь знаешь, я без очков совершенно слепая, дай-ка мне очки. Вряд ли его пропишут в Москве, – сказала она.
– Ах, да оставь о прописке.
Он провел ладонью по бровям и сказал:
– Подумать, приедет Ваня и застанет одни могилы, одни могилы.
Мария Павловна задумчиво сказала:
– Как неудобно получается с Соколовыми. Подарок-то мы пошлем, но все равно нехорошо, ему ведь пятьдесят лет, особая дата.
– Ничего, я объясню.
– И с юбилейного обеда пойдет новость по всей Москве, что Иван вернулся и с вокзала прямо к тебе.
Николай Андреевич потряс перед ней телеграммой:
– Да ты понимаешь, кто такой Ваня для моей души?
Он сердился на жену: ерунда, с которой обращалась к нему Мария Павловна, возникла в его сознании еще до того, как жена заговорила с ним. Так не раз уж случалось. Оттого-то он вспыхивал, видя свои слабости в ней, но не понимал, что негодует не об ее несовершенствах, а о своих собственных. А отходил он в спорах с женой так легко и быстро потому, что любил себя; прощая ей, он прощал себя.
Сейчас и ему упорно лезла в голову глупая мысль о пятидесятилетии Соколова. И потому, что его потрясло известие о приезде двоюродного брата и его собственная жизнь, полная правды и неправды, встала перед ним, – ему стыдно было жалеть о парадном ужине у Соколовых, о симпатичном соколовском флаконе с водкой.