Ок, давай, до связи.
* * *
Я тихо вошел в ванную. Она стояла ко мне спиной под душем, намыливая негромко Love Me Tender. Блестящая и голая, одетая в струю прозрачной бегущей ткани. Я протянул к ней руку, независимость ее тела вздрогнула от неожиданности:
Что ты меня пугаешь? Я думала, это кто-то другой.
Размечталась.
Я поднял с пола ее белье и, приложив к губам, демонстративно вдохнул.
Ну, Оскар, брось оно несвежее. Ты любишь меня? Я чистая.
А я грязный, обнял я ее, прямо в облегающем платье воды, и проглотил в поцелуе. Через минуту она выключила душ, а я сорвал с вешалки большое белое полотенце, запеленал ее с головой, поднял на руки и понес в спальню.
Можешь сделать мне одну вещь? лежа в кровати, спросила меня Фортуна, пока я вытирал ее волосы.
Какую?
Приятную. Спой мне песню.
Тебе нет, твоему животу спою.
Я прильнул губами к ее теплой коже и начал петь Happy Birthday.
День рождения еще не скоро. Другие песни в репертуаре имеются? спросила она меня сквозь смех.
Нет, могу еще на трубе, начал я выдувать пузыри чмокающих звуков в ее кожу, как это обычно делают малышам. И тогда смех ее стал звонче и вышел за все рамки приличия. Но я был настроен решительно, мои губы двинулись ниже целовать ее бедра, где пальцы уже аккомпанировали легкими прикосновениями.
Сколько у тебя пальцев, все еще пребывала Фортуна в неком сумасшествии.
С утра было десять.
Это не вопрос, у всех десять, а у тебя вроде как сразу сто, стоит только тебе прикоснуться.
Стоит-стоит, даже не сомневайся. Какие у тебя холодные щеки, нащупал я руками ее ягодицы.
Согрей. Если летом я страстная телятина на вертеле твоей любви, которую можно есть сырой, то зимой замороженный полуфабрикат, что требует специй и жара для обретения вкуса.
Мне и зимой и летом вкусно.
Что ты там рассматриваешь? подняла она голову, чтобы взглядом найти мою, потерянную уже несколько лет назад в ее заповеднике любви.
Изучаю ландшафт. Хочу составить карту, контурную, твоих достопримечательностей: впадин, холмов, долин, родинок.
Почему контурную?
Чтобы раскрашивать тяжелыми одинокими вечерами, будто услышав меня, прошила наш вечер энергосберегающая лампочка луны. Комната наполнилась очертаниями предметов, которые прислушивались к мелодии, наполнявшей комнату, Back to Black Эмми Уайнхаус.
Я хочу станцевать под эту мелодию когда-нибудь голой, вдруг подняла она вертикально одну ногу из-под одеяла, словно это была ракета, готовая к старту.
Для меня?
Нет, ты не заслужил еще.
А для кого?
Для себя, согнула она ее в колене.
А ты, значит, заслуживаешь?
Заслужу, надеюсь, если самокритичность не одолеет или скромность.
И станешь заслуженной артисткой нашей спальни.
Нет, бери выше нашей независимой республики на улице Марата, дом 201, квартира 4. Мы создадим государство только для двоих. В котором больше никто не сможет получить гражданство. В котором никто не будет нам указывать, как жить, с кем жить, зачем жить, никто не будет нас доставать. Кроме наших детей, выпустила еще один шарик радужной фантазии Фортуна.
Кто же будет президентом?
Ты.
Согласен. А гимн? Стране нужен гимн.
Love Me Tender, произнесла Фортуна, пока моя шея жадно целовала ее губы.
Есть только одно неудобство в этом проекте не выйти из дома без визы. Я не смогу так долго.
Ничего. Со мною ты быстро научишься выходить из себя.
* * *
Во сне звонил телефон.
Привет. Что делаешь?
Сижу на работе, пью шампанское.
Я бы тоже хотел так работать.
Ты не сможешь.
Почему?
У тебя совесть. Начнешь открывать бутылку разбудишь.
Мне надо с тобой серьезно поговорить, сказал он таинственно в трубку.
О каком серьезном разговоре может быть речь, если ты даже не материшься?
Я-то? усмехнулся в трубку Антонио и замолк.
Я знал содержание этой тишины. Когда действительно накопилось, мы все больше затыкаем смысла между строк, не произнесенных вовремя, даже молчание не лезет в эту бездну, оттого мы молчим так громко, что не перекричать. Я слышал, как дышит его голос.
Так серьезно поговорить или помолчать? открыл я кран, чтобы набрать в чайник воды.
Да, я хотел заехать.
Хорошо, во сколько ты будешь? грел я телефоном ухо.
Так ты дома?
Дома, дома. Позвони мне, как будешь рядом, зайдем вместе в магазин, а то мне нечем тебя угостить.
Жрал, что ли, всю ночь? пошутил он неожиданно. Или перешел на хлеб и воду?
На чай и сухари. А ты, похоже, пил?
Что, перегар?
Нет, но окно на кухне запотело, отпарировал я.
Мне приятны были неожиданные нашествия Антонио. С его приходом в дом поступала приятная атмосфера доброй дружбы, которой от тебя не нужно было ничего, кроме участия. Найдется немного людей, способных вот так запросто рассказать о своих откровенных сомнениях, вытаскивая из себя то немужское, несмелое, незавидное, которое сидит себе в сердце каждого второго, зная, что его-то точно не выгонят, потому что оно находится под покровительством гордыни. Оно сидит и оплетает оверлоком швы неидеальной любви, то прибавляя ходу, то замирая, чтобы поправить зыбкую нить отношений. Чаще всего Антонио приносил с собой пару бутылок сухого. Хотя алкоголь здесь играл не самую главную роль, он скорее был декорацией, на фоне которой любые отношения могли стать ярче или тривиальнее, вспыхнуть или погаснуть.
* * *
Как ты можешь вставать в такую рань? оголил я свой зрительный нерв и нащупал им в полумраке утра любимую женщину. Она сидела на краю кровати, собирая, словно распустившихся за ночь детей, свои волосы.
Любое, даже самое холодное зимнее утро может спасти кофе, его крепкие объятия, не обратила она на меня внимание.
Черт, я уже ревную, жмурился я. В окно дуло яркое морозное солнце. Я снова уткнулся в перину.
Тогда вставай и завари мне чаю.
Нет, к таким подвигам я еще не готов, бубнил я в подушку.
Ладно. Можешь сделать мне бутерброд? Я страшно голодная, сказала она и нырнула ко мне под одеяло. Нет, сначала отнести почистить зубы.
Бутерброд не обещаю, но зубы отнесу, когда они у тебя будут вставные.
Неужели мы сможем так долго вместе?
А почему нет?
Нужна я тебе буду беззубая. Я же не смогу кусаться.
Замерзла, да? Да ты вся дрожишь, иди, я согрею тебя, моя дрожайшая, подтянул я стянутое полом одеяло, чтобы завернуть ее тельце.
Не надо одеяла. Укрой собой.
Я послушно заключил ее в свои объятия.
Что чувствуешь? шепнула она мне.
Легкое землетрясение.
Только это не земля это чувства, всхлипнула она, и я увидел, как слезы застеклили ее окна.
Ты чего, дурочка?
А просто так, от зависти к себе самой.
Некоторые способны делиться только завистью, за неимением других чувств, пошутил я.
Вот тебе чувства, начала она гладить мое лицо ладонью. Не брился. Я люблю, когда ты шершавый такой. Какое большое лицо. А почему у тебя так выпирает лоб?
Это интеллект.
Серьезно? Не замечала. А почему у меня нет?
У тебя достаточно других прекрасных выпуклостей.
Какие глаза! провела она подушечками пальцев по моим векам.
Какие?
Небольшие, но дальновидные. Густые брови. Волосы, добралась она до макушки.
Что волосы?
Отросли. Соскучились по парикмахерской. Грудь, вернулась Фортуна к моему носу.
Точно не грудь.
Я хотела сказать, поцелуй меня в грудь.
Слушаюсь, исполнил я ее приказ.
Теперь ниже, в живот. Теперь внутреннюю сторону бедра. Как классно! Лечу по воздуху, которому девятнадцать. Черт, а ведь мне уже двадцать один.
* * *
Ноябрь застеклил лужи и, включив кондиционер, остудил воздух, вынуждая людей поверить в то, что зима все-таки будет. Воскресная тишина питалась шагами редких прохожих. Впереди, покашливая, скрипел на правую ногу неопределенного возраста сосед в серой кроне старого плаща.
Постарел, Буратино, едко пошутил я.
Довольно цинично для воскресенья, осудил меня Антонио ровно на несколько шагов молчания.