Впрочем, как ни странно, ненавижу я себя лишь изредка, в моменты острых душевных кризисов, тоски, рефлексии, это невольно наводит на размышления (все та же надежда, самообман) об избирательности совести, великолепно развитом инстинкте самосохранения и явствующем из этого факте избранности; в конце концов, цепь рассуждений заканчивается претензией (и все-таки!) на глубину ума. И я уж было совсем готов воспрять, но здесь (слава Богу!) выступает на сцену сарказм, я вспоминаю кое-что еще, из того, что по этическим соображениям я здесь не привожу, а также то, что память успела подчистить-подретушировать, и очередной очаг надежды оказывается локализованным, растоптанным железными ногами очередного Паши Эмильевича, ретиво-старательно заметающего следы чувственной интервенции. Не быть вам, Снегирев, ни философом, ни героем.
Впрочем, все относительно. Человеческая мысль, по-моему, более всего характеризуется игрой в шахматы да-да, нужен острый ум, память, выдержка, расчет, но все это одномерно, кастрировано, в рамках одного дискурса, одной плоскости. Самый невероятный кульбит превращение пешки в ферзя, коридор, оставленный фантазии, слишком узок, ничтожен. Нет, чтобы эту же пешку наделить возможностью выбора, способностью летать или вообще катапультировать в другую игру, за помощью. А так однообразно все, пресно, скучно. Красиво, помпезно и скучно. Покер в этом смысле куда как интереснее, перспективнее будто черствую монохромность гравюры раскрасили, оживили, озвучили. Хотя, все равно, в конце тупик, бетонная гладь, серая тоскливая обреченность. Контрацепция мечты, заложенная в ней самой, все давным-давно пройдено, изучено, описано. И все порывы, и надежды, и озарения лишь безнадежные и неуклюжие трепыхания, наивные и нелепые инстинкты каждой новой жизни; человеку свойственно надеяться, обманываться, обманывать
Впрочем, простите, кажется, снова наговорил глупостей, непотребного, не обращайте внимания. Это потому, что неудачник, из бессилия, ревности, из-за угла и вдогон. И только не бойтесь меня! ради Бога, не бойтесь! И пусть вас не обманывает нехорошая слава, темный шлейф, особенно после той истории с молнией. Нелюдимый вид, боевая раскраска Бог с вами! На самом деле я безопасен! безопасен и безобиден! Как кит, как уж, обитающий в водосточной канаве
Отчего ж не поговорить, коли есть, о чем, словоохотливо отозвался тот, что пониже, подвижно-расхлябанный, как на шарнирах, повернулся к приятелю. Верно я говорю, Серега?
Верно, лениво согласился высокий и плотный (а ничего бомжики питаются) Серега, окидывая меня оценивающим взглядом. С хорошим человеком отчего ж не потолковать.
Они смотрели на меня, разные и одинаковые, похожие как две капли воды в своих неопределенного цвета куртках, с уродливыми руками, с изъеденными жизнью лицами и масляно поблескивающими глазками, канонические архетипы самих себя, убедительные и одновременно фальшивые в своей нарочитой бесхитростности, настороженно-развязной фамильярности. А я молчал, опустошенный, подавленный. Собственной решимостью, быстротой событий. Я вдруг увидел себя их глазами вчерашнего счастливчика и мажора, жалкого, нелепого, еще пытающегося, тщащегося, увидел, и окончательно сник.
Однако, похоже, мои собеседники были готовы к подобному развитию событий. Подхватив под руки, они втащили меня, потерявшего почти связь с действительностью, в магазин и на удивление ловко и быстро сделали все необходимые покупки; изредка, на мгновение возвращаясь в сознание, я слышал над ухом их торопливый, сбивчивый шепот, препирания, подсчеты. Следующее пробуждение произошло уже дома, в любимом кресле в гостиной и опять они, мои мучители склонились над обеденным столом, хлопочут, суетятся. Что они там делают? Я кашлянул, они обернулись, живо, напугано; тот, которого звали Серега натужно и застигнуто обрадовался:
Леха! Ну, наконец-то! А я уж думал придется скорую вызывать, хорошо Толик остановил. на лице его застыло выражение интриги, Деда Мороза, вытаскивающего сюрприз из мешка. Зато посмотри, что у нас есть! Оп! он отстранился с видом фокусника, повел рукой бутылки, бутылки, бутылочки, коробки, банки, консервно-бутылочный вернисаж, колбасно-килечная пастораль. Лукуллов пир эпохи гастрономического декаданса; роскошь, масштабированная нищенским воображением. Тошнота плеснулась мутноватым спазмом, я сглотнул слюну.
Серега обиженно насупился.
Ты чего? Все свежее, никакой просрочки
Да ты не тушуйся, братан, грубовато-вовремя (балагур-контактер?) ввернул Толик, мы ж понимаем все. С непривычки и не так вырубишься. Слушай, Леха, а, может, ты это? специально? Притворился, чтоб не суетиться? Типа проснулся а стол уже накрыт? Ловко! он неприятно, заискивающе хохотнул.
Ага, Леха. Значит, мы уже познакомились, и этот, который помельче Толик. И когда только успели? А управляются они сноровисто, где научились? мысль потухла, растаяла, затянутая дискурсивно-смысловым водоворотиком.
А откуда вы знаете? я не узнал своего голоса, хриплого и непослушного.
Что? Что бухать тебе в лом? Толик панибратски осклабился. Так у тебя ж на физиономии написано. Нежный ты, не обтесался еще. И потом, он со знанием дела (екнуло-кольнуло) огляделся, по хате видно
Я глянул вслед за ним несчастное, милое мое логово, полигон и жертва перипетий последних недель неожиданно вызвало неприязнь, едва ли не отвращение, захотелось что-нибудь порвать, сломать, разрушить. Сделать хоть что-нибудь, как-нибудь поколебать навязываемую жеманную идиллию, приторно-благостную чинность.
Мелькнула суетливо-суетное, мыслишка: бесконечно далеки вы, синьор Снегирев, вслед за ней еще одна, мутная, темненькая: а не полазили ли эти, далекие по квартире пока ты спал? будто подслушав, Толик затараторил:
И не думай там чего! мы ж не гопники какие-нибудь, честное слово. Извини, конечно, что похозяйничали, ну, так ты вроде как отрубился, глаза закрыл, не говоришь, не отвечаешь, мычишь что-то нечленораздельное. Вот мы и
Толик, голос его отдалились, кровь прилила к вискам я увидел, как Серега взял в руки фотографию Юли.
Поставь на место.
Он обернулся ко мне, осклабился, пульс вытянулся нитью.
А это кто? Жена?
Багровое с черным, расползлось, поплыло; прыгнуть, сбить с ног, затоптать
На место поставь, тебе сказано
Э-э, ребята, как бы невзначай Толик стал между нами, угловато-беспомощный, беззащитно-жертвенный. Вы чего? Еще и не пили вроде даже
Неохотно, будто делая одолжение, Серега поставил фотографию, Толик метнулся назад к столу, схватил бутылку:
Так, ребя, пора выпить! торопливо, мелко подрагивая губами, лицом (переигрывает?), разлил по стаканам. Ну, Леха, спасибо за угощение! Такого хавчика давно я не видал. Порадовал ты нас щедростью
И гостеприимством, буркнул (шаркнуло-отозвалось) Серега.
Они салютовали стаканами в мою сторону, выпили ловко, лихо (куда тебе. Снегирев!), Толик вновь разлил.
Леха, а ты чего? он кивнул на мой нетронутый стакан.
Серега фыркнул, дернул щекой.
Брезгует! Рожей мы с тобой не вышли
Толик состроил укоризненную гримаску.
Ну. зачем ты так? Вдруг плохо человеку? он бросил на меня взгляд, полный сочувствия, и все происходящее сложилось вдруг пазлом, кургузенькой простенькой декорацией качели кнута и пряника, слаженность диалогов; все спектакль, плохой, бездарный, во всем сквозит фальшь. Усталость, отвращение навалились, подчинили, я сделал глоток, другой. Тягучая влага непривычно, как-то зло обожгла горло, я недопил, отставил стакан.
Что, и в самом деле нехорошо? Серега окинул меня цепким взглядом, тут же, будто вспомнив о чем-то, коротко хохотнул. Ну, ничего, нам больше достанется.