Я пью, и хмель сплетает мои фантазии в удивительные узоры, уносит все дальше и дальше, туда, где все становится легким и неважным, где действительность ясна и нестрашна, и время покорно и податливо, будто горячий пластилин. И я мну его в пальцах, заставляя петлять и изгибаться, исполнять самые фантастические трюки и виражи, но вот свет меркнет, и сон наваливается непроглядной пеленой, и я проваливаюсь в нее, угасающим сознанием успевая зацепить слабый, тревожно-обнадеживающий проблеск, может быть, смерть?
Бьется тонюсенькой жилкой, рвется, задыхается пульс. Помню, как в первый раз в жизни испытал страх, почувствовал его осознанно остро, почти предметно, осязаемо. Было это в раннем детстве, кажется, в возрасте лет пяти или шести, точно помню: в школу я еще не ходил. Помню зимний день, комнату с низенькими потолками и дощатым крашеным полом, помню сумерки, серенький свет сквозь складчатую ажурность гардин, массивную тумбу допотопного телевизора, я один, смотрю мультфильм про сестрицу Аленушку и братца Иванушку. На экране драматические события, все переплелось, наслоилось, любовь, зло, несправедливость; безумно жаль Аленушку, ее непутевого брата, туповатого доброго молодца. И хочется вмешаться, помочь, защитить, наказать, спасти, но беспокоит, тяготит глухо, безотчетно, даже сквозь призму дефиниций «там-здесь», «иллюзия-реальность», наперекор неизбежности-универсальности хэппи-энда Баба Яга: черные краски, хищный профиль, утрированно-зловещая детализация. И сжимается сердце, гложет, гнетет, неприятно, темно, тяжесть, и тяжесть эта крепнет, наливается, и больно, тонко, зыбко, будто вот-вот оборвется что-то, рухнет, лопнет, брызнет, и балансирует на острие, пляшет-треплется на ветру и вдруг срывается, валится в явь, прямо в этот угасающий зимний день, в размяклую домашнюю неготовность. И отчетливо, явственно сверху вниз, рядом-вскользь движение, прикосновение ужасных крыльев, черная игла зрачка, чужое, враждебное, недоброе, и ожог, спазм, боль, волна, взлет, падение, быстро, остро, резко, горячо, темнота, неизвестность, убежать, спрятаться, прямо сейчас, здесь, немедленно; и тело уже не принадлежит тебе, и ничего уже тебе не принадлежит, и мысль мечется, бьется, гаснет, вспыхивает вновь, и трудно дышать, и происходит что-то ужасное, невероятное, непонятное, и молкнут звуки, и меркнет свет, и, кажется, все, конец, ничего нет, никого нет, тебя нет, ты умираешь
Я очнулся под столешницей письменного стола, в тесной нише между боковыми тумбами, с мокрыми глазами, с холодными как лед руками; сколько я там пробыл неизвестно. Сумерки сгустились, теснились тенями по углам, в каждой угадывались зловещие очертания, когтистые пальцы, характерный крючок носа, тело налилось свинцом, не слушалось, я не мог даже пошевелиться. Что со мной? такого со мной не было никогда! Мысли скользили, разъезжались, будто пятками по снегу, и вдруг прозрение (умоляю: будьте терпимее!), откровение так ведь это страх! тот самый, который, настоящий! то, что было до этого мелочи, ерунда! Страх? Значит я трус? Нет, не может быть!..
Взрослых не было никого, я был один, один на один с собой, с унижением, отчаянием, первой в жизни рефлексией. И некому было помочь, поддержать, обратить все в шутку, и я остался там, в тех зимних сумерках, навсегда, жалкий, слабый, сломленный, в коконе лицемерно-обреченного бессилия. И я до сих пор там, с тех пор ничего не изменилось. Поменялись только масштабы, пропорции, сменились декорации и роли.
А вы говорите путешествие, герой. Если Аленушка с братом были обречены тогда, почему сейчас что-то должно было пойти по-другому? Да, да, истоки неудач, все ключи в детстве, ничего нового Как впрочем, и в самом понятии новизны, все относительно, условно Важно только правильно выбрать систему координат, точку отсчета. Или точку опоры как угодно
Вот, например, почему все, что было потом, и как вы понимаете было впервые: любовь, нежность, грусть по сравнению со страхом казались блеклыми, невыразительными? Почему? Может быть, потому что страх базовая функция, камертон, а любовь и все остальное производные, вторичны? В той или иной степени суррогаты, репликации, реминисценции?.. Реминисценции
Сплю я беспробудно, тяжело, барахтаюсь в каких-то рваных, незапоминающихся видениях, зыбкая дорога в медленном, вязком мареве, мучительное, отрешенно-томительное ожидание конца. И снова смерть обманывает, и следует пробуждение, тяжкое, одеревенелое, рыхлое изможденное сознание; трогается в путь колымага-жизнь. Я раскрываю глаза, смотрю, как наливается тусклым светом окно, пытаюсь связать обрывки хоть какой-нибудь логической цепью. Что было вчера, чего ждать сегодня? Зачем, для чего наступает этот день? Я не нахожу ответа. Он тонет, теряется в густом месиве разнородного, сумбура, далеким, сторонним наблюдателем смотрю на эту бесформенную массу, смотрю до тех пор, пока не обрывает, не поднимает тревога; я вскакиваю, шарю в поисках заветной бутылки. Нет, я еще не вполне алкоголик, еще могу бороться с приступами похмелья, но уже знаю: вот-вот, с минуты на минуту тревога сменится отчаянием, отчаяние бросит в реальность. И хлынут, пойдут петь-плясать боль и горечь, неуверенность и сомнения, лопнет тщедушная конструкция, оранжерейно-картонные мужество и вера, все, что я выстраивал последние несколько недель. Мысли путаются, руки трясутся я действительно подавлен, напуган катастрофа, кошмар несколько минут трезвости! но вот пальцы нащупывают искомую емкость, судорога нетерпения, несколько торопливых глотков и вот я уже вновь в строю, плыву в океане презрения и бесстрашия. Пошло все к черту! Все эти поиски, смыслы, смыслы поисков, поиски смыслов Зачем? Вот сейчас, сейчас спасительная влага начнет действовать, и пропадут, исчезнут все сомнения, муторные, тревожные, уйдут раздумья и недосказанность. Ухнет камнем с души тяжесть, все отодвинется, отступит в безопасную даль, оставив меня наедине с моими мечтами, с моей Юлей
Впрочем, это всего лишь один вариант развития событий. Иногда опьянение оборачивается периодами депрессии, тяжкой, слепой, и тогда надежды меркнут, отодвигаются, ползут гадюками мысли, медленные, черные. Господи, до чего же я жалок сейчас в своей нелепой квартирке, посреди горя, запустения, сквозь тоскливый, уродливый каркас все еще пробивается аляповато-трогательный фантом любовного гнездышка, когда-то прелестного и умилительного, вызывающего сейчас отчаяние, невнятную, глухую угнетенность. Зачем мне это все? Все эти рюшки, гардины, барахло. Кисти неизвестного художника наш с Юлей портрет в какой-то безумно модной, украшенной морскими раковинами раме. Зачем? Зачем вообще была она, Юля? Была ли она вообще? Я стал забывать ее голос, лицо неужели она была такой? Рассматриваю фотографии, всматриваюсь, подношу к глазам я не верю им, не верю себе память расплывается беспомощными кляксами, карябает какие-то каракули, неясные, размытые черты. Что это, свидетельства душевной болезни? Или психосоматика? симптомы белой горячки? Бросаюсь к зеркалу единственному предмету, надежно и неоспоримо связывающему с действительностью, вглядываюсь в отражение. Доморощенный философ в недельной щетине и заношенной, давно не стираной рубашке. Но взгляд осмысленный, критичный. Что ж, долог и тернист путь твой, странник
Иногда мой досуг (простите за сарказм) прерывается (еще раз простите должен прерываться) походом в магазин процедурой, увы, настолько же насущной и обязательной, насколько и неприятной, сопряженной с целым рядом неудобств и даже опасностей. Например, со встречей с теми самыми собратьями по несчастью, о которых я упоминал выше. Да, я отзывался о них с состраданием, пониманием, даже с теплотой, но в действительности мои названные собратья грязный, крикливый, вороватый сброд; сразу вспоминаются характерные сценки из кино, подходящие случаи из жизни, протокольно-казенная фраза «совместное распитие». Пусть даже и гипотетическая, умозрительная общность с этими людьми претит мне; представьте себе, во мне еще осталось что-то, похожее на гордость, брезгливость, стыд. В глубине души я сознаю, что поладить с ними будет лучше, правильнее, в конце концов, так быстрее и легче достигнуть заветной цели, но никак не могу перебороть себя, сделать последний шаг. К тому же, у меня водятся деньги, я хорошо одет и еще не лишился повадок прежней, благополучной и благопристойной жизни это обстоятельство является решающим в формировании наших отношений, воздвигает между нами непреодолимую стену. Мои несостоявшиеся собутыльники, конечно же, все видят, все чувствуют, все понимают и ненавидят меня лютой ненавистью люмпенов, готовых в любой момент растерзать мимикрировавшего плесенью мироеда. Они без сомнения так и поступили бы, будь на то их воля, но пролетарская прямота, вековой давности методы классовой борьбы, увы (или наоборот слава Богу?), остались в прошлом, им остается только приспосабливаться, притворяться, униженно клянчить копейки. Их натужное лицемерие выглядит жалко и страшно, хочется поскорее убежать, спрятаться в душной полутьме тесной спаленки, все забыть и отрешиться. И я тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь. Тороплюсь из последних сил, будто боюсь опоздать, не успеть, будто выполняя какой-то гастрономическо-покупательский норматив. Руки мои дрожат, я отворачиваюсь, прячу глаза, но везде натыкаюсь на презрительные, ненавидящие, брезгливые, жалостливые, недоуменные взгляды. Взгляды эти провожают меня, жгут мне спину, они терзают меня даже тогда, когда я остаюсь совсем один; они даже снятся мне, и я просыпаюсь в холодном поту, с готовым выпрыгнуть из груди сердцем. Господи! долго еще будет все это продолжаться?