У них Каталкина не было.
Мама, не слушая его, продолжала:
А третий этот, ваш Ты говорил, новенький пришёл к вам. Вроде, Прокопьев. Семеро у них там по лавкам, и отца нет. Умер, вроде, отец.
И снова сказала кому-то ещё, не Лёхичу:
А ты, лахудра, думала, когда семерых заводила, что всякое может быть? Или заранее знала, что сможешь всюду ходить побираться: «Ах, у меня детей много!»
Он вздрогнул, услыхав, с какой ненавистью она говорит. И тогда она ему объяснила по-свойски, по-бабьи, точно своей подружке:
Мамка там пугало огородное, видал бы ты! Волосы вот так, в разные стороны И на человека-то не похожа
Лёхич как-то видел её мама новенького приходила зачем-то в школу. Она и впрямь не похожа была на маму. И на человека не похожа была, скорей на какую-то птицу. Всклокоченная, с длинным носом. Ростом низенькая, и ещё сутулится. Руки она в карманах держала, и локти торчали назад, как будто крылья.
Но не было никаких сомнений, что она чья-то мама, потому что за её куртку сбоку держалась какая-то малявка, Лёхич и не понял даже, мальчик или девочка. И эта малявка пищала:
Мам Ну, мам
И новенький тоже, увидев её, вдруг улыбнулся и тихо сказал:
А, мамка и побежал к ней.
Лёхича тогда зависть кольнула, только он не понял, что это зависть. Больно где-то внутри сделалось и очень одиноко. Сам он никогда не сказал бы про свою маму вот так: «А, мамка» Чуть удивлённо и с проступающей сама по себе улыбкой
Я, если б была такая страшная, чёрная, сидела бы тихо, чтоб меня и не видать было, горячилась между тем мама Лёхича. А эта выскочка, так и лезет вперёд, выпячивает своего сынка.
На собрании мама Прокопьева вела себя и вправду странно. Лёхичева мама глядела на неё и кривилась. Классная, Галина Николаевна, рассказывала, у кого как с математикой, хвалила двух ребят, что они стараются, а про всех остальных говорила скопом, что все позабыли, какие в лицее требования, и что надо было думать, прежде чем поступать
Больше я и не знаю, про кого доброе слово сказать! разводила она руками, поворачиваясь так, чтоб её руки всем были видны.
И за одной партой лохматая, носатая женщина по-школьному, по-хулигански подсказывала ей громким шёпотом:
Ещё Прокопьев! Миша Прокопьев!
Мама Лёши Михайлова оглядывалась на соседок, сама вертелась, как школьница, кивая всем на маму-Прокопьеву, приглашая всех молча осудить её. А той до них дела не было, лишь бы похвалили её сынка.
Прокопьев такой же разгильдяй, как и все! отреагировала, наконец, математичка. При его-то способностях, я вам скажу, он даже не вполсилы, он во-от на столечко учится.
Она показала двумя пальцами на сколечко, и носатая вдруг расцвела. Всё-таки вытянула она похвалу своему разгильдяю не учёбе, так хотя бы его способностям.
А после собрания, как ни расстроена была мама Лёхича, что ему не хватило бесплатных обедов, она остановилась в коридоре поговорить с другими родителями про то, как трудно сейчас учиться и как много денег надо сдавать то на ремонт, то на какие-нибудь курсы-факультативы, то на поездку в театр.
А всё потому, что здесь это музыку учат, изрекла чья-то бабушка со знанием дела.
Как музыку? ахнули сразу несколько человек. Здесь разве музыкальная школа? Здесь физико-математическая
Но бабушка не сдавалась.
Внучка говорит, здесь такие Слово такое, из музыки
Все уставились на неё вопросительно, и тут мама Прокопьева, проходя мимо них к выходу, подсказала:
Мажоры, что ли?
И бабушка закивала, а вслед за ней и мама Лёхича, и ещё чья-то:
Да, так мой и говорил: одни, мол, мажоры здесь
А за мамой Прокопьева уже дверь захлопнулась. И чья-то бабушка вздохнула, глядя в глухую дверь:
Понятно, детей полный дом, бежит
И мама Лёхича опять ощутила обиду: если у тебя дома один остолоп, и ты с ним одна-одинёшенька, никто тебе не посочувствует, знай сама корми-одевай и выводи в люди
Мама Прокопьева пропустила один троллейбус в давке ей не хотелось ехать, вошла в следующий и быстро плюхнулась на заднее сидение, пробормотала привычное: «Пускай хоть девяносто девять старушек» Откинулась на спинку сидения и вытащила телефон.
Хвалили тебя, да, а ты как думал, говорила она. Это не твоя заслуга, это удачный набор генов, в кого тебе тупым быть? Отец твой
Миша слышал уже сто раз, что его отец мог бы стать кем угодно, хоть академиком, хоть президентом страны.
Отца не стало всего-то три года назад, а Мишка уже его подзабывать стал. И лучше всего Мишка помнил, что ему долго было ничего нельзя. Нельзя было зажигать верхний свет, а настольную лампу только если не против папа. И немыслимо было впустить в дом друзей. Мишка, если к нему приходили, со всеми на лестнице разговаривал. И как-то мама вынесла на подносе в подъезд чашки с компотом. И сказала:
Тсс, мальчики, Мишин папа уснул.
С братом и сестрой надо было говорить только шёпотом. И только не в комнате, где папа лежал. Туда и на цыпочках заходить не всегда разрешалось. А если вошёл шмыгай скорее за занавеску, где их кровати стояли. Была бы у них в доме ещё одна комната, Мишка бы вообще к отцу не входил.
Отца Мишка всегда боялся. В памяти у него сохранилось глухое утро, похожее больше на ночь. Мягкая чернота, обволакивающая, засасывающая под одеяло, куда-то в самую тёмную и тёплую глубину.
И в эту глубину влезают ненужные тебе, ненавистные руки, берут тебя поперёк спины и трясут так, что и кровать двигается, и тянут тебя за ногу, и дёргают за нос. И грубый низкий голос, совсем не нужный здесь, всё повторяет и повторяет слова, значения которых Мишка не знает:
Уже десять минут седьмого.
Трудно пошевелиться и трудно сказать что-то, но Мишка всё же выговаривает сквозь сон самое главное:
Уйди! Уйди от меня!
Он понял, ещё не проснувшись: папа хочет отвести его в садик. Но ведь мама не ходит в садик, и Танька тоже не ходит.
Я дома буду! говорит Мишка.
И чувствует, что он уже не в кровати. Папа поднял его и несёт, и сажает в пустую ванну, прямо в пижаме. Начинает литься вода, горит яркий свет, Мишка кричит в испуге. И слышит мама тоже кричит у отца за спиной, в дверях ванной. И отец говорит ей:
Мне некогда. Хочешь веди сама.
И Мишку поднимает вверх в мокрой пижаме.
Проснулся? Это, мокрое, скидывай и бегом одеваться.
Мишка натягивает колготки, и нога там в узкой трубе упирается во что-то, в какие-то складки. Его учили: колготки надо сначала собрать вот такими складками, как гармошкой, а уж потом ногу туда просовывать. Так правильно, но так хуже, чем когда просто запускаешь ногу в длинную узкую трубу. Почему бывает, что если правильно то это хуже?
Мишка ничего понять не может. Он смотрит на смятые колготки, думает: «Там моя нога А это мои руки» Хочется замереть, чтоб почувствовать, что ты это в самом деле ты. Тогда он, наконец, разберётся с колготками. Но папа уже одетый, в длинном тулупе в дверях стоит.
Во дворе метёт, и ветер кидает в тебя иголки. Совсем темно. Мишка вспоминает: он видел другихдетей родители вносят в вестибюль садика на руках. Он думает об этом, пока идёт возле папиной ноги, представляет, что его несут, и ему тепло и не страшно. Пола папиного тулупа хлопает его по плечу. За длинный тулуп дети в группе прозвали его папу «почтальон Печкин».
Папа откуда-то знал об этом. Иногда он сам повторял: «Я почтальон Печкин», и усмехался в усы.
У него усы были, да. Вспомнил.
Таньке, когда её записали в детсад, иной раз позволялось остаться дома. Папа говорил, что её надо баловать, она будущая женщина. А Мишка мужик и должен терпеть. А ещё папа не выносил, если мама обнимала и целовала Мишку.
Мишка сейчас думает задним числом: должно быть, в комнате вместе с папой жила смерть, когда он ещё жив был, когда лежал на тахте и надо было всё делать тихо. А сейчас смерть ушла, не глядит за ними, но мама уже редко целует Мишку, потому что он большой стал