У меня был индуистский роман «Дипендра» и несколько новых рассказов, также и повесть «Пхова», о прохождении буддийской практики смерти, я попросил его почитать. Маша зачитала ему вслух мой «Русский рассказ» (сам он уже не мог, не позволяли глаза). И он сразу позвонил мне и сказал, что рассказ очень его впечатлил, что я, конечно же, сильный писатель и свое видение у меня есть. И попросил, чтобы я записал «Дипендру» ему на аудиокассету. Прослушав, согласился с радостью написать предисловие. Написал, что я уникальный писатель. В каком-то смысле Мамлеев крестил меня на русскую литературу во второй раз. Безмерно благодарен я Юрию Витальевичу. Разумеется, я стал приезжать к нему в гости все чаще. Были такие дни рождения его, которые мы отмечали в узком кругу Юрий Витальевич, Маша, один из старейшин дзогчен-общины Сергей Рябов, друг его близкий Женя Лукьянов и я, метапататеорфизик со своей любимой Юлечкой. Славные были времена! Где они?
Мамлеев выявил и обозначил фундаментальный горизонт. Он угадал эпоху. У нас отнимали реальность. И дух захотел снова восстать, как до этого в последний раз пытался восстать он в Серебряном веке. Обнажилась вдруг метафизика, он угадал. Это было бронзовое восстание, засвистели откровенно мамлеевские бездны. От бездн стало радостно, свежо и хорошо на душе. Хотелось пить и веселиться, хотелось жизнию играть!
Мне иногда становилось страшно, насколько Мамлеев велик, с каким неудержимым благоговением к нему все стремятся, и я удивлялся про себя, как это так получилось, что судьба свела меня с таким великим писателем? И что я его друг!
Он мне помогал не раз. В 2015 он выступил на презентации моей книги «На золотых дождях» в магазине «Циолковский». Это было последнее его публичное выступление на людях. Я не знал, что дела его уже очень плохи, и попросил его выступить. Он сказал мне в телефонную трубку: «Ой, Андрюша, я, конечно, обязательно приеду». Я слышал, как там, в комнате, рядом с ним Маша воскликнула ну куда ты поедешь, ты же из дома уже выйти не можешь? Но он снова упрямо повторил: «Я приеду!». Маша перехватила наш разговор, стала говорить, что Юра очень болен Я, конечно, и не надеялся, что Мамлеев приедет. Но он приехал! Мы заносили его на руках на третий этаж, где находится книжный магазин. Это был его последний при жизни подарок мне. Выступление было опубликовано, по его же желанию, «Шаги будущего» так оно называлось. А через месяц Мамлеев уже был в больнице, откуда не вышел
Я навещал его в последние недели его жизни. Это было страшно, как быстро сгорел он, какая это страшная болезнь. Я почти не узнал его, когда увидел, как его выкатывают в холл на кресле-каталке. Но он улыбался, он был рад меня видеть и стал с жадностью расспрашивать, что в жизни нового, кто и как живет из наших друзей-приятелей, что происходит в мире. Я рассказывал, кто и как, и куда спешит. «Куда спешить-то, усмехнулся он. Впереди вечность». В какой-то момент, когда возникла одна из неловких пауз, я попытался что-то сказать из тех слов, которые всегда так трудно, так невозможно говорить, когда видишь, что человек умирает, и знает, что он умирает. Мамлеев сурово меня пресек: «Не хочу об этом». И снова стал расспрашивать о России И я увидел в нем воина, он был настоящий воин, и не только духа. Он терпел адскую боль, он переносил ее молча, мне рассказывала Маша. Вместо него плакала она. В последние недели я приходил к нему почти через день, и Мамлеев был неизменно бодр и даже весел. Когда уже оставалось совсем немного, он сказал мне, как смертельно раненный герой: «Я сделал все, что мог». Сидя на кровати, он бронзово видел сквозь стены.
Он знал, что он останется в истории. Учиться надо у Мамлеева силе духа. Это был бронзовый дух бронзового века.
Я никогда не рассказывал и еще об одном его подарке мне, уже после смерти. Но я должен рассказать. Когда он умер, когда его уже не стало, и когда не прошло еще сорока дней, Мамлеев сделал мне еще один подарок. Я вообще-то мало верю в разный там оккультизм. Но при всей трезвости ума сообщу. На исходе этих сорока дней я заканчивал свой роман. Герой и героиня должны были встретиться. По форме же, в которой роман развивался, это было никак невозможно. И это было бы вранье, если бы я в тех же энергийных формах дописал бы и финальную часть, где герои, подчеркиваю, должны были встретиться. Я пробовал и так, и сяк, и все получалась фальшь Я сидел за письменным столом, и смотрел в окно, и вдруг вспомнил, что он говорил, как рассказывал однажды: он шел по улице, и вдруг осознал, что все вокруг не более, чем одеяло, которое нужно просто приподнять, чтобы обнажилась истинная суть вещей. И я приподнял Я знаю, что Мамлеев, конечно, порадовался бы за мой роман. За открытое в концовке пространство, где я догадался, а он мне помог догадаться, конечно, он, кто же еще, как возможна встреча героев, когда уже кажется, что она невозможна.
Как бы я хотел посидеть сейчас с Юрием Витальевичем, потолковать. Подумать только одиннадцатого декабря этого года Мамлееву исполнилось бы уже девяносто лет. Кто, как не он должен был бы жить долго? Мамлеев был единственный патриарх.
Неестественный отбор нелегкое предстояние
«Новый Свет», 1, 2021
Мы живем в эпоху не Эсхила, а Пиара. Справедливости больше нет, но разговоры о чем-то подобном остаются. Справедливость имеет отношение к закону. Регулируют же социальные процессы в основном правила, они запрещают одно, разрешают другое, ограничивают или поощряют третье. В постмодернистские времена законы окончательно теряют свой онтологический статус, и правила подменяют собою закон. Субъект же, черпающий свое основание в онтологии, подменяется той или иной субъективностью. Слова описывают уже не реальность, а сами себя. «Когда истинное становится ложным, ложное становится истинным», говорит пословица.
Цензура претендует на закон. Человек становится человеком, что-то себе запрещая, а что-то позволяя. Однако, в наши времена она превращается в полный произвол. Говорить о запретах со стороны государственных органов в отношении литературы повторять банальности. Гораздо интереснее обратить взгляд на цензуру внутри литературного процесса, который сегодня откровенно сводится к процессу премиальному и куда все больше проникает капитал и олигархические правила игры. Схемы опять же до банальности просты публикация в толстом журнале или в крупном издательстве, пиар-раскрутка, процедура премирования (надувание имени), увеличение тиражей. Механизмы опять же, как и везде сегодня политика и экономика отношений. Литература давно потеряла статус избранничества. На фасаде фарисейство и ханжество для всех, за фасадом строго «конфиденс». Литература сегодня не более, чем бизнес. Насколько популярен будет продукт? Сколько нужно вложить в его раскрутку? У тебя что-то некоммерческое? Тогда, извини, за твой счет. Таков сегодня «естественный» отбор. Выживает, как обычно, сильнейший. Но сила не в правде, и не в таланте, а в том, насколько вы можете приспособиться к подобным правилам игры. Но ведь это и называется конформизм. Иначе не вписаться. Триггер «да, нет» на каждом шагу. Произведения и автора больше нет, есть лишь товар, который или продвигают, или откидывают на обочину. Парадокс в том, что продвинуть сегодня можно любое произведение. И литературная власть об этом прекрасно осведомлена. Вопрос в том, чтобы ты сам понравился литературной власти. А чтобы ты ей понравился, для начала она должна понравиться тебе. Нонконформист нынче непопулярный автор, он знает, что цензура, по-прежнему, везде, и воздух, как выразился бы Мандельштам, запрещен. Нонконформист ставит вопрос в плоскости перпендикулярной. Быть или не быть, вот в чем вопрос. Вот в чем цензура. Позволяешь ли ты себе быть, стоять независимо, на самом себе даже в этом условном мире, который устроен по не твоим правилам игры. Или приседаешь, ложишься под литературную власть, ставишь ей лайки, комментируешь в фейсбуке ее посты, лишь бы вписаться. Но тогда пройти ценз, напечататься, получить премию грош цена.