Ей вдруг показалось, будто мое охлаждение произошло из-за нервного расстройства, вызванного засосом на глазу. А мне было в тягость идти рядом и слушать ее нытье. Становилось невыносимо от мысли, что нам предстоит еще целый час вместе ожидать автобус.
Харьковский облюбовал у тропинки копну старой соломы, прогретую солнышком, и рухнул на нее. И как только я поравнялся с ним, ноги мои тоже подкосились. Просто отказались идти. И я пристроился рядом с другом.
Англичанка, поняв наше намерение, вспылила:
Где останавливается автобус? Я пойду сама!
Я сказал:
Лариса Васильевна, вы прекрасно знаете, где останавливается автобус.
Она окинула меня негодующим взглядом и пошла. Харьковский для приличия окликнул ее. Негромко, чтобы вдруг она не остановилась. И она ускорила рассерженный шаг.
Гора свалилась с плеч, дышать стало легче. Мы прошлись по ее косточкам. И настроение чуть приподнялось.
Потом решили пойти ко мне домой. Она стояла на остановке вполоборота к нам. А мы, не глядя на нее, нагло прошагали мимо.
Сегодня после практики мы зашли в бурсу и нарвались на свою Кошелку. Она стояла на лестничной площадке у зеркала и пыталась что-то рассмотреть на своей физиономии. Завидев нас, она рванулась навстречу.
Скоты! Подонки! Бросили женщину! Соболевский, ты превращаешься в настоящего хама! Ты теряешь себя! Ты становишься ничтожеством прямо на глазах! Остановись, пока не поздно! Благородство никогда не вернешь!..
Оно, как девственность, теряется только один раз! добавил я ей в тон.
Чтобы завтра же принес мне мою книгу! вскрикнула она. Я не хочу иметь дело со свиньей! И я не верю, что ты читаешь Данте! Не верю!..
И в ответ из меня совсем непроизвольно вылилось:
Нагие души, слабы и легки,Вняв приговор, не знающий изъятья,Стуча зубами, бледны от тоски,Выкрикивали господу проклятья,Хулили род людской, и день, и час,И край, и семя своего зачатьяПодлец, Соболевский!.. Какой ты подлец!!!
Все мы подлецы, Лариса Васильевна, тихо закончил я.
Я тебе отомщу! процедила она сквозь зубы. Ты у меня еще поплачешь!
И мы разошлись.
Это ненадолго, сказал Харьковский. Завтра все начнется сначала Но классно ты ей стихи подкинул! Надо самому шо-нибудь выучить.
116. И я попятился
6 марта. Вторник.
В начале занятий англичанка грозилась убить меня. В конце уже улыбалась и извинялась за вчерашние оскорбления.
Прости меня, Соболевский, прости! Я с ума схожу от любви. Можешь оставить себе Данте на сколько хочешь. Не обижайся на женщину, которая тебя любит
Да я и не обижался, Лариса Васильевна. Но Данте я принесу
Нет-нет, не надо! Хочешь, я тебе его подарю?.. Хочешь?
Нет-нет, спасибо. Зачем мне подарки?
А почему ты не хочешь? Что ты сейчас подумал? Ты подумал, что я потребую что-то взамен? Ты подумал, что я потребую твоей любви? Глупый! Кто же требует любви! Этого нельзя требовать
Что-то вы очень противоречивы, Лариса Васильевна.
Я просто люблю тебя, Соболевский. И все мои глупости отсюда! Я схожу с ума и страдаю. Ты должен это понять
И я попятился назад, поскольку она угрожающе надвинулась на меня.
А после обеда Марина Бисюхина отвела меня в сторонку и тихо, доверительно поинтересовалась, где мы собираемся отмечать 8 Марта.
Я сказал, что мы думаем над этим вопросом, но пока ничего не придумывается.
Она предложила завтра встретиться всем вместе и устроить коллективное придумывание.
По поводу моего синяка Харьковский пустил героическую утку. И теперь все, кроме мастачки, посматривают на меня с уважением. Я отказываюсь давать подробности своих деяний.
117. Торчок и выброшенная тряпка
10 марта. Суббота.
После практики мы с Харьковским забрели в бурсу. И в кабинете химии случайно напоролись на англичанку. Кажется, впервые она этому не обрадовалась. Ибо застукали мы ее там в упоительном уединении с молодым возлюбленным.
В общем-то, я такой встречи не исключал, равно как и не ждал ее. Лариса Васильевна покраснела. И молодец ее тоже смутился до крайности, не знал, куда сунуть руки. Мне хотелось уйти и оставить их с богом. Но какой-то бесенок уже шевельнулся в груди и, опираясь на присутствие Харьковского, потянул меня за язык.
Добрый день, Лариса Васильевна!.. С праздничком вас прошедшим!
Она приложила усилие, чтобы остаться строгим преподавателем.
Спасибо, Соболевский.
И отвела взгляд, чем дала знать, что я могу быть свободным. Но Харьковский уже ввалился в аудиторию, прошелся, как матрос по палубе, остановился возле торчка и стал смотреть на него. А я вместо того, чтобы с достоинством покинуть помещение, обратился к тому же торчку, растерянно прячущему свои глаза от Харьковского:
Как дела, дружище?
Он наивно ответил:
Нормально.
Рад за тебя, сказал я так, будто пошлепал его по щеке.
Собственно, этого мне и хотелось, не больше. Однако он неожиданно выпалил:
Радоваться за меня не надо!
Харьковский громко и неприятно захохотал. А я, естественно, возмутился:
Ах ты паршивец!.. Это тебя преподаватель английского учит так разговаривать со старшими?! И подошел к нему вплотную.
У него дрогнули ресницы, и руки с живота переместились на грудь.
Ну хватит, Соболевский! вскрикнула англичанка.
И тут же с обволакивающей нежностью обратилась к своему чичисбею:
Не расстраивайся Не обращай на него внимания. Это Соболевский. Он шутит. У него шутки такие. Ну ступай, мы еще с тобой поговорим
И паренек быстро и очень кстати свалил. Я, в общем-то, не собирался его трогать. Просто хотел взять за локоть, довести до двери, услужливо открыть ее и дать молодцу коленом под зад.
Как только он ушел, англичанка изменилась в лице.
Не знала я, Соболевский, что ты такой! Ты что, из-за меня хотел побить мальчика? Ты меня ревнуешь?
Тут Харьковский совсем неприлично заржал и вдруг ни с того ни с сего ляпнул:
Так, хорош болтать! А то нас в машине люди ждут. Пошли, Леха!
Англичанка преобразилась.
Так ты, Соболевский, на своих «Жигулях» приехал?
Да, ответил я сухо. Но не приехал, а проехал. До свидания.
Ой, Соболевский, мне как раз надо перевезти магнитофон! Как кстати, что ты на машине
Никаких гамнитофонов! отрубил Харьковский и потащил меня за собой.
Подождите! кричала вслед Кошелка. Мне надо с вами поговорить!.. Соболевский! Харьковский!
Она была похожа на старую выброшенную тряпку.
118. Последнее письмо
11 марта. Воскресенье.
Получил письмо из Мирного. Наверное, оно будет последним. Вообще-то, я всегда пишу с большой неохотой. Особенно если не вижу в этом смысла.
Здравствуй, Алексей!
Никак не могу понять: то ты просто развлекаешься, то очень ждешь от меня письма, а сам пишешь меньше и меньше. Ничем больше не интересуешься и в то же время восхищаешься моей фотографией.
Понимаешь, Алексей, я не могу тебе верить. Однажды я поверила, но это оказалось простым развлечением. Когда я пишу тебе, я не жду ответа, потому что не знаю, напишешь ты или нет. Мне кажется, ты пишешь только ради своего удовольствия, и когда-нибудь тебе это надоест, и ты перестанешь писать.
Меня еще никто не обманывал, и я всем верила. А вот сейчас получаю письма от своих друзей, с которыми училась десять лет, и сомневаюсь: может, они тоже пишут, потому что им скучно? Мне кажется, ты никогда не думал о будущем. А мы могли бы и встретиться
Видела Настю Дранченко. Она рассказала о тебе. Ты, оказывается, на редкость умный человек и не имеешь никаких недостатков. Ну а что касается меня, то я состою из одних недостатков.
Видишь, какие мы разные
Вот и все. До свидания, Надежда.«Прощай, родная!» сказал я себе.
119. Харьковский никогда не врет
11 апреля. Среда.
Мы погружены в академические заботы. Экзамены. Еще шесть дней!
А весна в этом году ранняя, буйная. И ей, молодушке, плевать на все учебные проблемы. «Давайте, ребятки, шепчет она игриво, чешите свои затылки, насиживайте задницы, а жизнь проплывает у вас за бортом!» Кричит она за окном и смеется. А ты сидишь, смотришь в книгу с какими-то формулами и постепенно, как сохнущее растение, начинаешь деревенеть. Потом сатанеть.