Там у тебя курит кто-то? удивлённо спросил я и принюхался куревом вроде не пахло.
Никто! вдруг отчаянно, надрывно заорал Боря мне прямо в лицо. На глазах его выступили слёзы. Никто!
Да уж! Я ведь только пытался его подбодрить, но Подбадривать женщин и блаженных дело неблагодарное. Никогда не знаешь, чем обернётся. Я смерил Борю презрительным взглядом и процедил:
Придурок.
Оглянулся, уже выходя из корпуса на улицу, он стоял на том же месте и смотрел вслед. Неподвижный, отстранённый, будто статуя.
Чё там? поинтересовался Владик, когда я его нагнал.
Да так. Осень у психов обострение.
Придя домой, я первым делом приоткрыл окно. Когда бросаешь курить, нужно обязательно проветривать табачный дым, намертво пропитавший всю квартиру. Потому что запах этот манит, соблазняет, подначивает поискать где-нибудь наверняка недобитую пачку сигарет.
Борясь с этим подлым желанием, я устроился в кресле, уставился в галдящий телек и, рассеянно почёсываясь, сам не заметил, как уснул. И не просто уснул, а провалился в сон, будто в бездонную пропасть. Маялся там, метался, не находя себе места, не понимая, то ли я лежу, то ли лечу. А потом лицо вдруг обожгло порывом ледяного ветра.
Холод просочился под одежду, забегал по телу, словно ощупывал, осматривал, обыскивал. Касался то спины, то груди, то живота, то зада, пока не охватил меня всего целиком, с ног до головы, даже руки зудеть перестали. И вот тогда из темноты проступил белый полупрозрачный дым. Неторопливо, вкрадчиво, почти ласково окутал меня, заструился змеями, заскользил по лицу, потянулся в ноздри. И никакого запаха, даже малейшего. Только холод, причём невыносимый, сковывающий всё на своём пути, абсолютный. Минус двести семьдесят, или сколько там по физике?
Проснулся я только под утро. Дрожа всем телом, выбрался из кресла и скорее захлопнул приоткрытое окно.
* * *
Вторник на работе начался с двух новостей плохой и очень плохой. Во-первых, свежеотремонтированная печь выдавала максимум сто градусов, а потом отключалась снова чинить. Во-вторых, Боря-блаженный покончил жизнь самоубийством.
Все ушли, кроме него, а дело к ночи вахтёр разбираться пошёл, возбуждённо тараторила Валя, цеховая табельщица. Заглянул, а Боря мёртвый лежит. И кровищи лужа вены вскрыл ножовкой.
Мы когда уходили, у него там курил кто-то, вспомнил я. Дым был сигаретный.
Не мог у него никто курить, отмахнулась Валя. Вы двое последние ушли. А ты, Данька, курить бросаешь, вот везде дым и чудится.
Перед обедом всех собрал Саныч и начал нести пургу в том духе, что «упустили, недоглядели, потеряли парня» и прочее, и прочее. Хотел даже слезу выдавить, но не сумел, поэтому резко сменил тон и перешёл к раздаче ценных указаний. Освободившееся помещение велено было расчистить от хлама, полы подмести, окна помыть, стены покрасить. А сделать всё это он доверил мне, Владику и Вале.
Работать начали уже после обеда. Заходить в бывшую Борину каморку никому не хотелось, поэтому первой запустили табельщицу. Однако, пробравшись в глубины комнаты, Валя громко охнула, а потом смачно выругалась, и нам с Владиком ничего не оставалось, кроме как поспешить даме на выручку.
Крови внутри не было. Лишь чистое пятно на грязном полу напоминало теперь о случившемся несчастье. Но табельщица смотрела не на пятно застыла, уставившись на стену. А там чем-то чёрным были намалёваны десятки человеческих силуэтов. Размытые, все они стояли поодиночке и как будто спиной, утопая в какой-то пелене. Пелена была белой, под каждым силуэтом виднелись буквы. Я подошёл ближе, вгляделся имена и фамилии. Прочёл несколько все незнакомые.
Углём, похоже, рисовал, неуверенно произнёс Владик. И мелом.
От рисунка явственно исходило что-то тревожное, больное, рождающее беспричинный страх. Будто здесь, в этой грязной комнатёнке, нашим взорам открылось нечто потаённое, запретное, какая-то другая сторона. Хотя и непонятно, сторона чего.
Спиной стоят, зачем-то сказал я.
С чего ты взял, что спиной?
Не знаю. Кажется.
«Повернулись спиной, прячут взгляд неживой», вдруг пронеслось в голове. Я машинально полез в карман за блокнотом, но тут же одёрнул себя не сейчас.
Валя же, как истинный человек дела, не стала болтать попусту, а ушла и вернулась с мокрой тряпкой. Торопливо, почти яростно заводила по стене, стирая силуэты. Работала она споро, явно желая скорее покончить с этим «тёмным» творчеством. Как вдруг замерла с тряпкой в руке и, уставившись в одну точку на стене, позвала:
Дань, а ну подойди-ка.
Чего, Валь?
Гляди.
Она ткнула пальцем, и под одним из силуэтов, уже наполовину стёртым, я увидел свои имя и фамилию.
* * *
В итоге, сам не зная зачем, я записал все имена и фамилии, ещё не смытые табельщицей, и два дня этот список провалялся у меня в кармане. Потому что в среду с утра пришлось ехать к следователю давать показания. По повестке, конечно, но то, как всё было, я рассказал по личной инициативе. Ну, почти всё.
Значит, вы последний говорили с погибшим.
Получается, да.
И что вы сказали?
Да так ничего особенного. Подбодрил немного, сказал, чтоб он не унывал, промямлил я, а в ушах эхом пронеслось: «Придурок».
А он, значит, выглядел унылым?
Ну да, потерянным каким-то.
Следователю этого было вполне достаточно. Владика он продержал в своем кабинете и того меньше, чем меня, после чего мы с напарником отправились на работу красить Борину каморку. Валя тоже участвовала и всё ныла, что краска сильно воняет. Мы с Владиком никакой вони не чувствовали, но всё же пошли женщине навстречу и открыли окна настежь.
Вечером пили водку, прямо в термичке выгоняли краску из организма. Домой я вернулся совсем пьяный, бродил по квартире и настырно искал сигареты, но, к счастью, не нашёл. Лёг спать, а проснувшись посреди ночи, увидел клубящийся над кроватью белый дым. Испугался до чёртиков, заорал и тогда уже проснулся по-настоящему. Ворочался, ворочался, никак не мог заснуть, а потом накарябал в блокноте две странные, депрессивные строчки:
«Я сольюсь с темнотой,
Так боясь темноты».
В четверг мы с Владиком, мучаясь от похмелья, кое-как пытались выполнять свои обязанности. Даже печку порывались чинить, но безуспешно, конечно.
В пятницу с утра к нам в термичку подогнали сразу несколько партий образцов для испытаний на девятьсот, тысячу сто и экстрим! тысячу двести градусов. При такой температуре слишком легко было получить ожоги, поэтому загрузка и выгрузка выполнялись только вдвоём.
Я надел защитный фартук и две пары рукавиц, закрыл лицо щитком, сжал в руках длинные, тяжёлые клещи. Владик занял положенное ему место сбоку от печи и спросил:
Готов?
Готов.
Я подхватил клещами лоток с образцами, и напарник распахнул печь. Меня почти что ослепило ярко-оранжевым светом, волной ударил жар. Каждый раз это напоминало встречу с сатаной. На его территории, естественно, в аду. Щурясь, я быстро вставил лоток в раскалённое жерло, а Владик торопливо захлопнул печь.
И только теперь, сбрасывая дымящиеся рукавицы и утирая со лба пот, я осознал, что список Бориных силуэтов жжёт карман даже похлеще, чем тыща двести. И жжёт тем сильнее, чем чаще я о нём думаю и чем больше пытаюсь что-нибудь разузнать.
Табельщице все эти имена-фамилии были незнакомы, Владику тоже. И в заводском справочнике никого подобного не нашлось. Меня, в общем-то, волновали не эти люди, а только то, почему среди них оказался я.
Да забей, посоветовал Владик. Просто рисовал знакомых.
Ага. Откуда у него столько знакомых? И все не с работы. Даже вон какая-то иностранка есть.
Мало ли. Может, видел где-то. Тебе-то чего?
А я и сам не понимал «чего мне». Просто мне не нравился белый дым во сне, не нравилась нарисованная мелом пелена, не нравилось, что самоубийца намалевал меня перед смертью. Будто эстафету передал?