Что с тобой? прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. Селеста, что не так?
Не знаю, ответила подруга. Ее круглое веснушчатое лицо что называется, кровь с молоком, от слез покраснело и опухло.
Что ты сегодня делала? Дома сидела? Что-то случилось?
Селеста покачала головой:
Пришла домой с работы. Сварила спагетти
Я кивнула.
И подумала: сварю-ка всю пачку сразу и буду есть их и завтра, и послезавтра. Одинокая слеза скатилась по пухлой щеке Селесты. Я поела немного, потом положила добавку, еще добавку Она печально посмотрела на меня. И не успела оглянуться, как съела все. Полкило макарон. Я одна умяла полкило спагетти.
За год после окончания школы мы обе прибавили в весе, но я знала, что не это подругу тревожило, не полкило макарон, которые грозили превратиться в полкило на весах. Ее пугало стечение обстоятельств, из-за которого она не побоялась съесть целую кастрюлю макарон: независимость и безусловная свобода ее жизни, в которой никто ни мать, ни сестра, ни соседка по комнате, ни профессор, ни приятель не следил за ее привычками и поведением, никто не спрашивал: «Может, хватит уже?», не предлагал поделить ужин пополам, перекусить вместе, не интересовался даже, что она ела на ужин. Селеста просыпалась, шла на работу и возвращалась домой одна!
Триста пятьдесят долларов? воскликнул отец. За студию? Ты разве не на диване спишь?
В этом районе квартиры еще дороже стоят, между прочим, заметила я.
В общем, мы с мамой все обсудили, и Кажется, папа все-таки потерял терпение. Если ты согласишься на эту работу («Я уже согласилась, пап», подумала я), ты должна жить дома. В город можешь ездить на автобусе; будешь экономить и откладывать на свою квартиру. Может, купишь свое жилье. Снимать квартиру все равно что деньги выбрасывать.
Я не могу жить дома, пап, ответила я, взвешивая каждое слово. На автобусе ехать почти два часа. Мне придется выходить полседьмого.
Ну и что? Ты же жаворонок.
Пап, тихо проговорила я, не могу я. У меня должна быть своя жизнь. Я покосилась на коридор, по которому шла моя начальница, направляясь в свой кабинет. Мне пора, бросила я, прости!
Нельзя получить все, что хочешь, сказал папа.
Ага, как можно тише ответила я. Я очень любила папу, и мне вдруг страшно захотелось его увидеть, почувствовать его присутствие. Ты прав.
Но на самом деле я думала то же, что все дети, когда им говорили: «Это тебе нельзя», «А я получу все, что хочу, вот увидишь».
Груда писем на моем столе высилась; прошел час, другой. В половине второго начальница надела шубу, вышла и вернулась с маленьким коричневым пакетом. «Когда же меня отпустят на обед?» подумала я. И должна ли я сделать то же самое? Купить еду навынос, принести ее в офис и съесть за столом? Мне уже стало казаться, что внешнего мира не существовало. Остались лишь мы с диктофоном; я печатала письма одно за другим, крутила колесико, замедляя голос начальницы, и тот менялся с альта на бас, а мне меньше приходилось перематывать. Я умирала от голода, пальцы болели, но сильнее всего болела голова. Из кабинета начальницы в сторону моего стола плыла плотная дымовая завеса. У меня зачесались глаза, как после ночи в прокуренном баре.
В половине третьего я приступила к расшифровке последней пленки, а начальница подошла к моему столу. Несколько раз она выходила из кабинета и проходила мимо, словно меня не замечая, странное ощущение, как будто я превратилась в предмет окружающей обстановки.
Как много ты сделала, сказала начальница. Дай взглянуть.
Она взяла письма и удалилась к себе.
Через минуту Хью выглянул из своего кабинета.
Ты пообедала? спросил он.
Я покачала головой.
Хью вздохнул:
Тебе должны были объяснить. Ты можешь уйти на обед в любое время. Твоя начальница обычно обедает рано. Я обедаю позже, но часто приношу обед из дома. Меня это почему-то не удивило. Я прямо представила, как он ест сэндвич с арахисовым маслом и конфитюром, нарезанный на ровные треугольнички и завернутый в вощеную бумагу. Иди сейчас. Ты наверняка проголодалась.
Точно можно? шепотом спросила я. Она, я кивнула в сторону кабинета начальницы, только что забрала письма.
Письма подождут, ответил Хью. Эти кассеты тут месяц лежали. Иди и купи себе сэндвич.
Я вышла на Мэдисон и стала глазеть на витрину кулинарии, где сэндвичи стоили слишком дорого; впрочем, тогда для меня все стоило слишком дорого, потому что денег у меня совсем не было. Папа дал мне несколько долларов протянуть до первой зарплаты; я надеялась получить ее в конце недели. Я даже банковский счет в Нью-Йорке пока не завела. С моими грошами это казалось бессмысленным. Я пока не закрыла свой лондонский счет, и на нем оставались деньги, но я не помнила сколько и не знала, как их забрать: тогда никаких интернет-банков еще не было. В бумажнике лежали две кредитки, но я хранила их на экстренный случай и в жизни бы не стала использовать их для такой роскоши, как обед, хотя проголодалась страшно.
В конце концов я решила купить чашку кофе и яблоко. Потрачу максимум пару долларов. В западной части Мэдисон-авеню я вошла в кулинарию и стала разглядывать кучу перезрелых бананов.
Что вам предложить? с улыбкой спросил мужчина в белой форме, стоящий за прилавком с сэндвичами.
Сэндвич с индейкой на круглой булочке, пожалуйста, выпалила я вопреки себе, и сердце забилось от собственного безрассудства. Проволоне, латук, помидор и немного майонеза. Совсем немного. И горчицы.
На кассе я дала десятку и получила сдачу два доллара и два четвертака. Я только что потратила на скромный сэндвич на несколько долларов больше, чем намеревалась. Пульс участился я уже жалела о содеянном. Обед должен стоить пять баксов, не больше. Семь пятьдесят это уже ужин.
Вернувшись за стол, я положила сэндвич и сняла пальто. Выдвинула стул, и тут на пороге кабинета возникла начальница.
О, ты вернулась, прекрасно, сказала она. Зайди-ка ко мне. Надо поговорить.
Печально взглянув на сэндвич, плотно завернутый в белую бумагу, я зашла в ее кабинет и села на стул с прямой спинкой.
Итак, сказала она, расположившись на своем стуле за огромным столом, нам надо поговорить о Джерри
Я кивнула, хотя понятия не имела, кто такой Джерри.
Тебе будут звонить всякие и спрашивать его адрес и телефон. Будут спрашивать, как с ним связаться. Или со мной. Начальница рассмеялась, будто сама мысль об этом казалась ей абсурдной. Будут названивать репортеры. Студенты. Аспиранты. Она подчеркнула это слово и закатила глаза. Они станут говорить, что хотят взять у него интервью или вручить приз, почетную степень и Бог знает что еще. Продюсеры тоже будут звонить по поводу прав на экранизацию. И все попытаются тебя обойти. Станут убеждать, манипулировать. Но ты ни за что ни за что и никогда Тут женщина прищурилась и склонилась над столом, как карикатурный гангстер, а в ее голосе зазвучала угроза: Ты ни за что и никогда ни при каких условиях не должна выдавать его адрес и телефон. Ничего никому не говори. Не отвечай на вопросы. Просто постарайся как можно быстрее отделаться от них. Ясно?
Я кивнула:
Я поняла.
Хотя на самом деле ничего не поняла, так как не знала, о каком Джерри идет речь. На дворе был 1996 год, и первое, что пришло на ум, это Джерри Сайнфелд[10], но Джерри Сайнфелд вряд ли был клиентом литературного агентства, хотя мало ли
Хорошо. Начальница откинулась на спинку стула. Хорошо, что ты поняла. Теперь иди. А я посмотрю корреспонденцию. И она указала на аккуратную стопку писем, что я напечатала за утро.
Глядя на них, я, как ни странно, ощутила гордость за себя. Они были такие красивые пухлая стопочка желтой бумаги, сплошь покрытой чернильно-черными строчками.