Печать на машинке сродни медитации, рассуждал Джеймс, закинув руки за голову и водрузив на стол ноги в мокасинах. В жизни я слишком много думаю. И редактирую. Или решаю сложные задачи. Приятно иногда просто включить машинку, и он похлопал ее, как друга по плечу, попечатать немного. Меня это расслабляет. Джеймс выпрямился и улыбнулся. Он очень серьезно воспринимал себя и нашу работу. Его улыбка всегда заставала меня врасплох. То же самое было с Хью. И все же какой абсурд, что в этом офисе до сих пор нет компьютеров.
Ты так считаешь? осторожно спросила я.
Я впервые слышала такое мнение от сотрудника агентства и боялась, что это ловушка.
Естественно, рассмеялся Джеймс. А ты разве нет?
Я тоже так считала. Разумеется. И все же в тот момент я не знала, что думать. Я совсем запуталась. Я чувствовала смутно подозревала и даже сама себе не решалась в этом признаться, что это имеет отношение к работе и моей начальнице. Я понимала, что, чтобы стать кем-то а мне отчаянно хотелось стать в этом агентстве своей, мне давно уже так ничего не хотелось, и я толком не знала почему, я должна отказаться от части себя, от своих желаний и наклонностей.
Мы перевезли всего пару коробок, и тут я поняла, что не так с новой квартирой, почему она казалась такой странной: на кухне не было раковины. Как мы могли не обратить на это внимания, когда смотрели квартиру?
Я заметил, признался Дон. Но какая разница, в самом деле? За пятьсот-то баксов в месяц! Посуду можно мыть в ванной.
Мне кажется, надо попросить владельца квартиры установить раковину, возразила я. Жить без раковины очень неудобно.
С какой стати владельцу устанавливать раковину? фыркнул Дон, поражаясь моей наивности. Найдутся жильцы, которым не нужна раковина. Раз, и найдутся. Он щелкнул пальцами, подчеркивая, как легко они найдутся. Можешь спросить, конечно, только сдается мне, этого не будет. И владелец нас возненавидит.
Вечером возникла более насущная проблема: мы не смогли понять, как включается отопление. В полу имелись вентиляционные отверстия, но теплый воздух из них не шел. В коридоре за дверью мы нашли термостат и включили его, но ничего не произошло.
А было холодно. Необычайно холодно для Нью-Йорка в январе. И стены нашей маленькой избушки, кажется, не имели совсем никакой термоизоляции. Я надела самую теплую пижаму, теплый свитер, навалила на кровать гору одеял, но все равно не согрелась.
Я включу духовку и открою дверцу, предложил Дон.
А это безопасно? спросила я. А если огонь погаснет? Мы не отравимся газом?
Дон пожал плечами:
Ничего не случится. Квартира хорошо продувается. Тут хорошая вентиляция даже с закрытыми окнами.
Ладно, нервно согласилась я.
Наутро мы проснулись живыми в теплой квартире: она была такая маленькая, что духовка отлично ее прогревала. Но, придя на работу, я первым делом позвонила агенту по недвижимости, и тот пообещал позвонить хозяйке. Ее звали Кристина. «Весьма колоритный персонаж», добавил он.
Вечером я пришла домой и застала Дона за беседой с приземистой тетенькой, платиновой блондинкой с пышным начесом и складками загорелой плоти, вываливающейся из обтягивающей красной майки на тонких бретельках.
Драсьте, сказала она с сильным польским акцентом. Вы, значит, жена. А я Кристина. Рада знакомству. Хорошо, что вы у меня поселились, такие молодые, такие умные, образованные, работящие ребята. Уже познакомились с парнем из квартиры снизу?
Мм нет, сказала я, снимая пальто.
Духовка по-прежнему горела, и в квартире было тепло. Дон что, оставил ее включенной на весь день? Пока нас не было дома?
Он мексиканец. Неплохой парень, но пьет. Мексиканцы, знаете ли, работящие, но пьющие. Поляки те совсем не любят работать, но все равно пьют. Наверху у меня живет поляк, но он нормальный. Старый. Кристина прищурилась, и ее челюсть выдвинулась, а лицо исказила гримаса отвращения. Парень, что жил в этой квартире до вас он ее уничтожил. Оставил дыры в стенах. Она выпятила губы, ее брыли обвисли, и она с отвращением покачала головой. А потом вдруг повернулась к Дону тот сидел за письменным столом, в круглых очках в проволочной оправе, в клетчатой рубашке и джинсах, моих, между прочим, мы с ним носили один размер, и спросила: Вы еврей?
Это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.
Я? с улыбкой ответил Дон. Нет. Не еврей.
Ну, конечно же, еврей! воскликнула Кристина и всплеснула голыми руками. Вы себя в зеркало видели? Она повернулась ко мне с заговорщической улыбкой: Он думает, что я не люблю евреев, потому что я полячка. Но это неправда. Я люблю евреев. Евреи отличные жильцы. Платят вовремя, тихие, книжки читают. И женщина указала на письменный стол: тот действительно был завален умными книжками. Лучшие жильцы евреи.
Она повернулась ко мне и улыбнулась, будто бы и я была хозяйкой дешевого пансиона и знала, какие жильцы лучшие. Я улыбнулась в ответ.
Он же еврей, да? спросила хозяйка меня.
Она еврейка, ответил Дон, рассмеявшись, и показал на меня.
«О боже, подумала я. Он это серьезно?»
Она? Кристина задумчиво сморщила нос. Ну нет. Взгляни на нее. Такая хорошенькая. И она сурово взглянула на Дона: Вы смеетесь надо мной. Прекратите.
Мм вообще-то, мы хотели спросить, как тут включается отопление, встряла я, пока этот разговор не зашел слишком далеко. Мы видели термостат в коридоре, включили его, но теплее не стало.
Кристина горячо затрясла головой:
Он остался с тех времен, когда дом не был поделен на квартиры. Теперь он не работает. Мы его отключили.
А прекрасно, ответила я. Я по-прежнему стояла у двери, не зная, стоит ли садиться. И как включить отопление?
Кристина снова затрясла своим платиновым осиным гнездом на голове, причем пуще прежнего:
Отопление? Зачем вам отопление? Квартира маленькая. Здесь же тепло. Даже жарко. Она обвела рукой свои круглые телеса. Посмотрите, что на мне надето. И мне жарко. Здесь нет отопления, да вам оно и не нужно.
Дон начал нервно посмеиваться:
Жарко, потому что мы включили духовку. Мы не нашли, как включается отопление, включили духовку и открыли дверцу.
Глазки Кристины превратились в щелочки на мясистом лице. Она скрестила руки на груди и вздохнула, неприветливо поджав губы. Кажется, мы перестали быть ее друзьями и лучшими жильцами.
Я узнаю, как оно включается. Но зачем оно вам? Кристина широко улыбнулась. Есть же духовка. Вот и включайте ее. Это ж все равно что обогреватель. Она взяла красную нейлоновую кофту с белыми полосками на рукавах от спортивного костюма, надела и застегнула на молнию до подбородка. Еврейка, значит? Она еще раз посмотрела на меня и улыбнулась: За дурочку меня держите.
С тех пор как Сэлинджер попросил составить отчет по роялти, он не звонил больше ни разу, и мы так и не узнали, зачем ему понадобился отчет. Джеймс и Хью списали это на очередную его странность. Зато начали звонить самому Сэлинджеру, как и предупреждала моя начальница.
Некоторые из звонивших были пожилыми людьми, ровесниками самого Сэлинджера, и, наверно, просто не знали, каких масштабов достигла его самоизоляция от мира. В их представлении он все еще был страждущим молодым писателем с обложки «Тайм», будущим мэтром американской литературы. Эти звонившие чувствовали с Сэлинджером близкое родство, ибо они тоже сражались во Второй мировой или росли в Верхнем Ист-Сайде в 1930-е. Часто у них имелось к нему личное дело: так, этим людям казалось, что прототипом героя одного из его рассказов стал их двоюродный брат, или их двоюродный брат служил с Сэлинджером в тренировочном лагере перед отправкой на фронт, или они жили на соседней улице в Вестпорте в 1950-е. Теперь, с пришествием старческого слабоумия, они хотели связаться с этим человеком, чьи произведения так много значили для них в юности. Или перечитали «Над пропастью во ржи» и лишь теперь поняли, что в этом произведении Сэлинджер описал пережитое им самим во время войны. Или открыли «Рыбку-бананку» и разрыдались, узнав себя, ведь у них тоже возникали суицидальные мысли после Арденнской операции. Никто не должен был видеть то, что видели они.