Краткий всплеск популярности на волне читательской любви ко всему ужасному и мрачному ждал Эверса в 1990-х; вот, к примеру, что пишет о «Паучихе» редактор фэнзина «MAD LAB» Владимир Шелухин: «В самой прозаической обстановке, не проливая ни капли крови, без нажима, приоткрывая свои карты в самом начале и играя без ухищрений, автор незаметно заманивает нас в паутину поначалу неощутимого, но оттого еще более странного зла, перед которым человек бессилен. Неспешное, какое-то сонное даже течение дней, скрупулезно отраженное дневником последней жертвы, усыпляет нас, знающих и понимающих куда больше беспечного студента-медика». Но с тех лет раз за разом переиздавалась лишь «Альрауна» в достаточно вольном переложении Михаила Кадиша (1912). Настоящее издание призвано исправить ситуацию и напомнить о невиданной силе Эверса мастера короткой формы.
Его произведения способны «выстрелить» до сих пор помимо самих сюжетов, есть в них и многослойные подтексты для тех, кто хочет их открыть. Для Эверса форма была маской содержания, которое он хотел донести, маской разной степени непрозрачности. По его мнению, и физическое тело также было маской истинного, внутреннего «я». Как писал Ханс Эверс в своем раннем дневнике: «Как я счастлив, когда могу заставить людей поверить, что я холодный, жестокий и циничный; я всегда думаю: это мне подходит! Но все это просто жалкая ложь».
Григорий ШокинКошмары
Nachtmahr
1922
Казнь Дамьена
Поэтому я верю, что ощущения содержат нечто большее, чем воображают себе философы. Они не просто пустое восприятие определенных впечатлений, рожденных в мозгу; ощущения не только дают душе представления о вещах, но также действительно представляют объекты, которые существуют вне души, хотя невозможно понять, как это происходит на самом деле.
Леонард Эйлер.
Письма немецкой принцессе. Т. II, с. 68
Они сидели в вестибюле санатория, развалившись в кожаных креслах, и курили. Из танцевального зала неслась музыка.
Эрхард достал часы и зевнул.
Час поздний, заметил он, и пора бы им уже закончить.
В этот момент к ним подошел молодой барон Гредель.
Я помолвлен, господа! возвестил он.
С Эвелин Кещендорф? спросил толстый доктор Хандл. Быстро вы!
Поздравляю, кузен! воскликнул Аттемс. Телеграфируй мамочке.
Но Бринкен сказал:
Осторожно, мой мальчик! У нее губы типичной англичанки плотно сжатые, и ни намека на чувственность!
Красавец Гредель кивнул:
Ее мать родом из Англии.
А я и не сомневался, сказал Бринкен. Вы играете с огнем, юноша!
Но барон не слушал. Он поставил на стол бокал и побежал танцевать.
Вы не любите англичанок? спросил Эрхард.
Доктор Хандл захохотал:
Разве вы не знаете? Он терпеть не может женщин с происхождением и положением в обществе, особенно англичанок! Ему по душе только глупые и дородные бабы, знающие от силы пару человеческих слов, коровы да гусыни!
Aimer les femmes intelligentes est un plaisir de pédéraste![1] процитировал Аттемс.
Бринкен пожал плечами:
Может, это и так, не знаю. Но было бы неверно утверждать, что я ненавижу умных женщин; если ум их единственная добродетель, они вполне способны прийтись мне по нраву. В вопросах любви я остерегаюсь тех дам, у кого чувства, дух, развитая фантазия. Коровы и гусыни, по мне, почтеннейшие животные: кушают злак и сено, ничуть не посягая на своих собратьев.
Присутствующие не торопились с реакцией на его слова, и он продолжил:
Ежели интересно, я поясню свою мысль. Сегодня рано утром, когда солнце только всходило, я прогуливался по Val Madonna и увидел пару изнывающих от любви змей, двух толстых гадюк синевато-стального цвета, каждая с полтора метра длиной. Они скользили между камнями то расползались, то возвращались друг к другу, обменивались шипением; а потом переплелись крепко и, встав дыбом, принялись рас качиваться на своих хвостах. Их головы прижимались друг к другу, пасти были раскрыты, а раздвоенные язычки раз за разом пронзали воздух, как две маленькие молнии! О, нет ничего прекрасней этой брачной игры! Их отливавшие златом очи сверкали; мне мнилось, будто на головах у них красуются яркие короны! Потом, измотавшись, они упали наземь, по разным сторонам, да так и остались лежать, греемые солнцем. Но самка вскоре пришла в себя. Она не спеша подползла к своему истомному жениху, схватила его, абсолютно беспомощного, за голову и начала поглощать. Задыхаясь, она бесконечно медленно, миллиметр за миллиметром, заглатывала своего партнера, и это было ужасное зрелище все мускулы ее тела напряглись в усилии пожрать тварь, большую по размерам, чем она сама. Казалось, ее челюсти не выдержат и в какой-то момент треснут; с каждым рывком тело ее любовника все глубже уходило в пасть к ней. Наконец, остался торчать лишь кончик хвоста длиной с человечий перст: дальше он просто не мог продвинуться. А она лежала на земле распухшая, отвратная, неспособная даже шевельнуться.
Поблизости не случилось палки или камня? поинтересовался доктор Хандл.
К чему? вопросил Бринкен. Разве же я имел право наказывать змею? Природа, в конце концов, храм дьявола, а не бога, об этом еще Аристотель говорил. Нет, я только и сделал, что схватил кончик хвоста, торчавший у нее из пасти, и вытащил незадачливого возлюбленного из чрева его прожорливой зазнобы. После они еще с час лежали рядышком на солнце хотел бы я знать, о чем они думали все это время После змеи уползли в кусты, притом в разные стороны: он налево, она направо. Даже змея не дозволит себе съесть собственного супруга во второй раз. Но тот бедняга после случившегося, возможно, станет осторожнее.
Ничего из ряда вон выходящего, произнес Эрхард. Самка паука всегда пожирает самца после совокупления это известный факт.
Бринкен продолжил:
Mantis religiosa, самка богомола, даже не дожидается конца. Наблюдать ее манеры вы можете хоть бы и прямо здесь, на Адриатике, в этот сезон вам не придется долго искать спаривающихся особей Самка ловко выворачивает шею, хватает передними придатками-клещами голову самца, оседлавшего ее, и начинает пожирать в самом разгаре акта. Ни в чем, господа, человечество так не уподобляется животным, как в своей половой жизни. И я лично не нуждаюсь в сентиментальных излияниях даже самой красивой из гурий, которая впоследствии внезапно оказывается змеей, пауком или богомолом.
Я еще не встречал ни одной такой! заметил доктор Хандл.
Это вовсе не значит, что вы не повстречаетесь с ней завтра, ответил Бринкен. Взгляните на анатомическую коллекцию любого из университетов. Там вы найдете самые невероятные комбинации атавистических уродств даже и такие, до которых не смог бы додуматься обычный человек, если бы напряг всю свою фантазию. Вы найдете там целое животное царство в человеческом обличье. Многие из этих уродов проживают семь лет, двенадцать порой и больше. Рождаются дети с заячьей губой, с расщепленным надвое небом, с клыками и поросячьими рылами, дети с перепонками меж пальцев рук и ног, с лягушачьими ртами, головами или глазами, дети с рогами на голове, но не как у, скажем, козла, а с кожистыми, похожими на клещи жука-оленя. Вы можете повстречаться с этими чудовищными атавизмами на каждом шагу, и разве стоит удивляться тому, что отдельные черты того или иного животного могут быть повторены в человеческой психике? Когда кругом столь много подобных аномалий, разве же можно поражаться тому, что в некоторых человеческих душах ярко выражены звериные черты? Еще хорошо, что мы не встречаемся с ними чаще, к тому же люди не очень-то охотно говорят о таких вещах. Вы можете долгие годы близко знаться с каким-нибудь благовидным семейством, не зная, что один из сыновей полный кретин, упрятанный в соответствующее заведение.