Сане льстило, что врач с ним обстоятелен и серьезен. Такой умный, достойный человек, учился много лет, ездил по симпозиумам, лечил пациентов, чтобы в один прекрасный момент пригодиться ему, Сане.
А если я умру, вы сообщите об этом Снежане? слабо прохрипел он.
Конечно, ответила женщина в белом, мы сообщим всем вашим родным и близким людям.
Я согласен. Саня с отбитыми органами, пневмонией, температурой и какой-то хренью в сердце вновь был счастлив.
На следующее утро, ни свет ни заря, его начали готовить к операции. Весь персонал был крайне вежлив и обходителен. Все подбадривали, желали успеха и скорейшего выздоровления. И лишь в последний момент прыщавый интерн в хирургической шапочке с собачками, меняющий какие-то трубки в венах, по-свойски подмигнул Сане:
Ну что, подопытный кролик, продвинем науку вперед? Спасем брата?
Что значит науку? Какого брата? Саня, чуя подвох, сжался от предательского холодка в животе.
Умирающего брата нашего светилы, улыбнулся интерн.
Пошел вон отсюда, грубо осек его красивый кардиохирург, и Саня, не успев ничего осознать, провалился в предсмертный наркотический сон.
Часть 2
Глава 9. Рыжуля
Лопухи в Федотовке были рослыми и мясистыми. В отличие от коров в местном колхозе, где работала доярка Нюра Корзинкина. В шесть утра, когда она дергала за сосцы тряпочное вымя бело-рыжей Бруснички, в коровник с воплем вбежала соседка Анна Степанна.
В лопухах младенца нашли, кровавого, мокрого! Небось Зинка твоя выкинула!
Нюра вскочила, опрокинула пустое ведро и начала судорожно вытирать руки о грязный фартук.
Чего остолбенела, бежим! Помрет!
Они рванули к вонючей мелкой речке. В зарослях лопухов виднелась голова мужа Анны Степанны Андрея. Он сидел на корточках и рассматривал что-то живое и скулящее под ногами. Когда подбежали женщины, Андрей встал и отошел в сторону.
Ну и гадость вы, бабы, рожаете, он достал из военных штанов самокрутку и закурил.
Нюра с Анной Степанной склонились над младенцем, лежащим на гигантском листе сорванного лопуха: это была девочка, крошечная, синюшная, с рваной веревкой пуповины, исходящей из тощего живота. Она тихо поскуливала, словно побитая псина.
Пущай умрет, вон синяя уже, сказала Нюра, да ведь, Степанна?
Господь тебя проклянет! ответила соседка. И дочь твою, и род твой.
Уже проклял, вздохнула Нюра. Меня в пятнадцать родили, я в пятнадцать родила, и моя дуреха в четырнадцать забрюхатела. Ни одного мужика в роду, все несчастны, все наказаны. И эта будет такая же. Пущай сейчас помирает, пока не хлебнула горя.
На этих словах мокрый комок скорчился, свернулся калачиком, открыл огромный сорочий рот и заорал что есть мочи. Утреннюю тишину речки-вонючки разорвало в клочья, словно истлевшую наволочку.
Ох ты господи, живая, Нюр! Силищи-то сколько, сама не помрет. Анна Степановна наклонилась над младенцем. Да что мы, звери, что ли?
Она сняла накинутый на плечи белый платок в крупных красных цветах и протянула Корзинкиной.
На, приданое внучке твоей! Пеленай, да пошли искать Зинку, пока она кровью не истекла.
Нюра тяжело вздохнула, подняла с земли ребенка, завернула в платок, прижала к груди и горько заплакала. Ни один день из двадцати девяти прожитых ею лет не приносил счастья. А сегодня и вовсе хотелось пойти и утопиться вместе с этой козявкой, которую с отвращением срыгнуло лоно ее непутевой дочери.
Зинку застали в сарае. Она зарылась в сено и рыдала. Мятая холщовая юбка была еще в свежей крови.
Че орешь? строго спросила ее Степанна. Послед вышел?
Чево? всхлипывая, подняла голову Зинка.
Кусок мяса из тебя вышел, когда ты пуповину перегрызла?
Выыыышеееел, выла Зинка.
Ну тогда принимай ребенка и корми! крикнула на нее соседка.
Я его выкинулааааа, убилаааа, мне мамка сказалааа, чтобы я с дитем домой не приходилааа, рыдала юная роженица.
Да вот твоя мамка и дочь твоя вот, хватит орать! Титьку доставай, молоко-то есть?
Почерневшая Нюра передала Зинке живой сверток в цветастом платке.
Мамичкааа, я не хотела, мамичкаааа! Прости меняаааа! Ты же знаешь, мааа, как я не хотелааааа, Зинка билась в истерике.
Ладно, чево уж, мать села перед ней на колени, Степанна верно говорит, прокляты мы.
Обалдевшая Зинка приняла в руки дочь и неуверенно достала надувшуюся грудь. Маленькая козявка распахнула рот и хищно вцепилась в розовый сосок.
Ааааа! Боооольно! У Зинки из глаз снова хлынули слезы.
Больно ей! проворчала Нюра. Это не больно! Настоящая боль будет впереди
* * *
В колхозе «Знамя Ильича» был хороший председатель. Петр Петрович руководил хозяйством более тридцати лет со времен, когда оно еще называлось сельхозартелью. Перезимовал в Федотовке Гражданскую и Великую Отечественную, выполняя план по поставке говядины и молока солдатам на фронт. Плотный мужик лет шестидесяти, с кустистыми бровями, без двух пальцев на левой руке и без одного на правой (потерял на лесопилке), знал Нюру Корзинкину с самого рождения января 1925 года. Ее мать считалась малолетней шалавой, родила Нюрку не пойми от кого и умерла от чахотки, когда дочери было пятнадцать. Председатель выделил им хлипкий дом на окраине Федотовки и два дополнительных литра молока в неделю. Нюрка росла худой, робкой, но, как и юная мать, обладала золотыми волнистыми волосами и ярко-рыжими кошачьими глазами в пшеничных густых ресницах. Больше ничего. Веснушки на носу, ободранные коленки, заусенцы на пальцах. Но оранжевых глаз хватило, чтобы ее в четырнадцать лет изнасиловал сын Петра Петровича Петька (с именами в этой семье не экспериментировали). Нюра была настолько тощей, что живот стал виден на третьем месяце. Вся деревня знала, кто отец, и жужжала негодованием. Обрюхатил пусть женится. Петьке уже было восемнадцать. Но на общем собрании председатель, размахивая клешнеподобными руками и присвистывая подобно раку на горе, объявил семью Корзинкиных непотребными, срамными девками, позорящими артель и деревню. Все поохали и смирились. Нюра растила новоиспеченную Зинку одна. В старом доме, с дополнительными двумя литрами молока в неделю. Зинка выросла полной копией мамы, а значит, и бабки тоненькая, светло-золотистая дурочка с солнечным светом в глазах. Сходство было таким поразительным, будто рождались эти девочки от непорочного зачатия, без участия мужчин, а значит, и посторонних генов, которые могли бы хоть чуточку поменять их лица. Только Зинке исполнилось четырнадцать, как внук Петра Петровича Петька (ну а зачем менять традиции) завалил ее в колхозном амбаре, и через девять месяцев к жаркому августу 1954 года она была уже на сносях. Нюра билась в истерике, кричала на беременную Зинку, грозила выгнать из дома, обзывала, но в душе понимала, что дочь не могла ничего поделать. Все председательские Петьки росли парубками с невероятной силищей, и отбиться от них хрупким, затравленным девчонкам было невозможно. Нюру мучили догадки, что ее бабку в свое время насиловал сам председатель слишком уж ловко его семья отбрыкивалась от череды златокудрых девочек и при этом слишком близко к себе их держала. В жены Петьки брали как на подбор крупных гладко-гнедых кобыл, рожавших им все новых и новых Петек. Конца и краю этому не было, и обе Корзинкины Нюра и Зинка решили: новорожденную девочку во что бы то ни стало избавить от злой участи. Для начала малышку назвали Златой.
Хватит уже деревенских имен. Как вырастет отправим в город учиться, сказала двадцатидевятилетняя баба Нюра.
Злата была зеркальным отражением Зины, а значит, Нюры, а значит, ее матери, бабки и прабабки. Глазки ее поначалу были серо-голубыми, и Зинка обрадовалась: