И выгнал мать со двора в одном пальтишке, в петербургскую?то метель. Детей, правда, оставил пока. Хотя, как потом оказалось, лучше бы не оставлял. Тогда, блуждая по питерским вьюжным улицам и мало что от злости и горя видя, мать, думаю, и тронулась рассудком. На следующую ночь стащила она где?то хлебный нож и пробралась в дом мужа. Зарезала его, его любовницу, ну и детей своих заодно, чтобы, видимо, совсем уже соответствовать легенде. И сидела там над ними, воя, пока ее не обнаружили и не повязали. И сослали Медею в Сибирь. Примерно тогда ей, видимо, и пришла на ум блестящая идея обзавестись ребенком?мстителем. Цыгане неплохо разбираются в ворожбе, а на поселении она наверняка встретилась и с местными шаманами… Короче, совершила бедная безумица обряд инвокации, и родился я. Мать моя свято была убеждена в том, что породила эдакого Антихриста, и каждому, кто соглашался выслушать, об этом сообщала. Вскоре даже туповатые местные чины сообразили, что на каторге ей не место, а место в приюте для скорбных духом. Туда и отправили. А меня забрали родители ее мужа. Я родился недоношенным, и у стариков были все основания считать, что я последнее, оставшееся им от сына. Они меня и вырастили. Впрочем, Медея пару раз из желтого дома сбегала и меня, так сказать, навещала. Скажу вам честно, Ингве – неприятно, когда тебя боится собственная мать. Даже если она очень больная и совершенно безумная женщина. Впрочем, вы же ее видели…
Я вспомнил длинноволосую Тень?танцовщицу. Вспомнил и вздрогнул.
Море бормотало у наших ног, повторяло свою бесконечную колыбельную. Спи, усни на темном прохладном дне, в соленой и горькой волне.
– А отца своего… Эрлика… вы хоть раз видели?
Иамен снова улыбнулся.
– Хотите на него посмотреть?
Я вздрогнул.
– Да нет, не особо.
– Ингве, надеюсь, вы не считаете, что я намерен сейчас заняться вызыванием духов бездны? Я имею в виду портрет.
На портрет мне тоже смотреть хотелось не особо, но я кивнул. Иамен порылся в кармане штанов – карманов на его хаки было несчитано – и извлек свернутый вчетверо лист журнального формата. Я щелкнул зажигалкой. Это и вправду оказалась страница из журнала или каталога какой?то выставки.
– Творение Жана Поля Де Ре. Он, хотя и постконцептуалист, а суть уловил верно.
С листа пялилась страшная харя. Поражала она, во?первых, размерами: гуляющие по залу любители постконцептуализма, почему?то все как один зажимавшие носы платочками, казались по сравнению с кошмарным ликом пигмеями. Во?вторых, это было что?то вроде негатива: с черно?бурой рожи таращились выпуклые белесые моргала. Глаза эти были сделаны то ли из воздушных шаров (но странная резина пошла на эти шары), то ли из вываренных до белизны и надутых газом бычьих пузырей. По?любому, умельцу?художнику удалось достигнуть нужного эффекта. Глаза точь в точь напоминали зенки основательно полежавшего в воде утопленника, которые пялятся с обсосанных гальяшками и прочей мелкой речной нечистью костей. Вот оттого, наверное, я всегда предпочитал наземных покойников. На земле честные вороны выклевывают мертвецам глаза, чтобы те не оскверняли небо взглядом белых буркал. Присмотревшись внимательней, я наконец?то понял, отчего посетители выставки зажимают носы. И еще – причину мрачного веселья Иамена во время нашего навозного купания. Картина была выполнена из дерьма. Заметив мою реакцию, некромант ухмыльнулся.
– Говорят, для того, чтобы заделаться царем мертвых, папаша мой вывернулся наизнанку. А с изнанки у любого, что у смертного, что у бессмертного – если, конечно, верить господину Умберто Эко – с изнанки у любого из нас дерьмо.
Я с отвращением отодвинул картинку.
– Вы что, всегда таскаете с собой этот ужас?
– Всегда, Ингве, всегда.