Петрович выбирал в лесу самые толстые и уже почти отжившие деревья, сваливал их, очищал от веток и сучков, затем нарезал ручной пилой на бревна метров по шесть семь в длину и на плечах или волоком, если уж бревно было очень толстенным, приносил их к дому, где у дровяника уже резал и колол, причем все ветки и сучья в лесу убирались до такой чистоты, что порой казалось, что дерева на этом месте никогда и не было.
Лес не любит, когда в нем режут и рубят деревья, говорил он, поясняя свои методы заготовки.
Он любил пояснять в разговоре, что лес живой организм и ему совсем не безразлично, что люди вытворяют с ним, режа и кромсая его, как им заблагорассудится. Этот организм живет в тесном контакте с живым организмом птиц, зверей, насекомых, они все живут сообща, и только человек живет обособленно и совершенно наплевав на чувства и интересы своих соседей. Иногда Петрович начинал рассказывать соседям о птицах, которых он прекрасно знал, и особенно о тех, кто жил рядом с ним. Он знал их всех по именам и прозвищам, которые им сам дал, и порой рассказывал о том, чем они заняты и что планируют делать. Порой начинал рассказывать в том роде, что вон Пулька опять начал петь невпопад и получил от хозяина взбучку, это он про соседских воробьев, например. Или о синицах начинал говорить: «Сулька опять объелась и спит на лету, отчего недавно чуть с разгону в дом соседки Васильевны не врезалась и все пернатые над ней смеются».
На эти рассказы сельчане смотрели как на шутки и фантазии Петровича, причем он их порой рассказывал не просто так, а в поучение кому-то, не решаясь просто сделать замечание кому-либо, боясь обидеть человека. Прекрасно знал Петрович мир насекомых и подолгу просиживал у огромного муравейника на конце огорода, где начинался хвойный лес, а деревья росли прямо на территории огорода. О мурашках он мог говорить бесконечно, причем начинал рассказывать такое, что порой казалось, что он не в своем уме, но местные знали его чудачества и любили спросить о жизни мурашек, воспринимая рассказ как фантазии одинокого пожилого человека. Петрович был знаком со многими мурашами, и у них так же, как и у птиц и зверей, были имена и клички. Жили они разумно, и все были с характерами, и именно об их заботах и приключениях и любил поведать Петрович. Но особой любовью и вниманием Петрович оделял своих пчелок, которых он держал в самом красивом и высоком месте своего обширного огорода. Мать-пчелка называл он любовно всех своих пчел и мог рассказывать о них часами, лишь бы был внимательный слушатель. У Петровича был десяток ульев-долбленок, выполненных в старом стиле пчеловодства. Пчелы были какие-то особенные: крупные, темно-коричневые, и меду приносили помногу, и он был удивительным по своим качествам: вкусу и аромату. Пчел Петрович перенял от своего деда, который был человеком удивительным и загадочным, имел старую веру и полную грудь боевых наград с фронтов, начиная с Первой мировой войны. Родителей своих Петрович почти не помнил и был воспитан бабушкой и дедом, а родители погибли, когда он был еще совсем малым ребенком. Но самое главное богатство Петрович получил от своей бабки, которую в деревне знали как ведунью, знающую все на свете по части трав и врачевания. Во времена советской власти приходилось скрывать эти знания, но вся округа знала, что Акулина всегда поможет с любыми хворями как человеку, так и скотине и всегда даст правильный совет.
Именно от бабки Петрович и научился знанию трав природы и общению со всей живой тварью. Дед был строг и свои знания-«веды» Петровичу давал выборочно, можно сказать, по крупице, говаривая, что последышу знать не надо этого, он не сможет с этим совладать, потому как он последыш. Что это значило, неведомо, но и особо на этом Петрович (Васятко, как его звал дед в детстве) и не задумывался.
Не по грибы ль собрался? окликнула Петровича сидящая на лавочке у последнего домика в деревне соседка. А лопату чего не взял? Вон снегу навалит, чем гриб-то выкопашь?
Ничего, Антонина, мы успеем до снега набрать, нам много не надо, корзиночка то, вишь, полумальская, да, Чарка? Петрович задал вопрос собачонке, бежавшей рядом.
Чарочка завиляла хвостом, засуетилась, подбежала к Антонине, ткнула ее холодным носом в руку, как бы говоря: «Ты что задаешь пустые вопросы, когда это Петрович без грибов из лесу приходил, он и зимой наберет, ежели соберется». Затем подбежала к хозяину, посмотрела на него и припустила дальше по тропе, уводящей к непролазнику.
Привет, Антонина, мы так немного прогуляться.
А, ну-ну с Богом, а я в дом пойду, больно уж сыро, неуютно.
Женщина с трудом встала и пошла в дом.
Петрович прибавил шагу, ощущая радость от встречи с природой и мирозданьем. Он ожидал от сегодняшней прогулки нового познания творения и всей грудью вдыхал мокрый холодный воздух, ощущая доносившийся запах елок и прели опавших листьев, не тронутых еще морозом, который притупит эти запахи и от действия которого пропадет мягкость и неслышность поступи. «Получится или нет сегодня?» размышлял, немного волнуясь, путник. Последняя попытка найти свое сказочное место была предпринята неделю назад. И, увы, неудача. Петрович взглянул на обернувшуюся к нему собачонку, которая, казалось, прочитала опасения и волнения своего хозяина. «А Чаруня, сегодня ты мне помоги». В предыдущую попытку Петрович оставлял своего верного друга и был один. Сегодня песик вселял надежду на успех. Собачонка каким-то неведомым чутьем каждый раз безошибочно находила нужные места в непролазнике. У самого же Петровича, когда он был один, получалось это с трудом, особенно в последнее время. Собачонка со всей прыти влетела в непролазник, прямо в чащу переплетенных старых веток, низкорослых проростков-елочек, плотной стеной выросших на самой кромке с полем. Треск сучьев раздавался уже внутри зарослей, когда Петрович, раздвигая с усилием эти непролазные дебри, пробирался внутрь сырого темного пахучего царства. Удивительно, как умудрялась собачонка безостановочно влетать в этот колючий кошмар загромождений, не повредив не только шкуру и глаза, но даже не оставляя ни одного клочка шерсти на острых колючих сучках, старых сухих ветках и пнях. Собачонка петляла по непролазнику, нюхая землю и изредка поднимая голову, глядела на хозяина, подзывая взглядом. «Иду, иду», пыхтел Петрович, пробираясь все дальше и дальше вглубь. Вот первый барьер был пройден. Теперь непролазник, немного расступаясь, показывал свою мощь в виде толстых высоких сосен и елей, окруженных мхом и зарослями черничника. Чарка вбежала в небольшой просвет межу здоровых стволов сосен и направилась прямиком к здоровенной ели с причудливо изогнутым стволом. Ствол этого исполина так завернуло, что он напоминал что-то наподобие арфы. Вернее, половинки арфы. Вторая половинка была прямой и была обозначена стволом той же сосны, но по каким-то причинам обломанным в нескольких метрах от земли. «Вот оно, и как это я не заприметил давеча». Петрович подошел к чудо-сосне, разглядывая дерево. Собачонка стояла у ног хозяина, заглядывая ему в глаза.
Петрович улыбнулся своему четвероногому другу и, наклонившись, взял собачку на руки. «Пойдем, Чаруня». Не спеша подойдя вплотную к ели, Петрович наклонился и пролез через «арфу» в стволе. Собачонка, спрыгнув с рук, почти вся скрылась в высоком пушистом голубоватом мху, растущем вокруг сосны. Весело тявкнув, прыжками она отбежала на несколько шагов вглубь леса. Солнце ярко светило с неба, было тепло, огромные вековые деревья слегка покачивали кронами в высоте. Петрович снял шапку, огляделся. Да тут теплынь. Телогрейка явно была не к месту. Комары, мошкара скоро обозначили себя, пролетая, зудя в чистейшем воздухе. Петрович отошел от чудо-ели и подошел к растущему в нескольких метрах огромному дереву. Прислонясь к стволу, он присел. Немного кружилась голова, но он знал, что это сейчас пройдет. Ствол в несколько метров в обхвате пах смолой. Петрович посмотрел наверх: огромный кедр покачивал ветвями в вышине неба, которое было без единого облачка ясное летнее небо. К хозяину подбежала верная собачонка, прижалась боком к ногам и, лизнув в руку, посматривала, ожидая, когда хозяин придет в себя. Петрович огляделся.