В Слесарск? Ну, батенька, посылайте телеграмму, что отказываетесь.
С какой стати?
Да не слыхали вы, что ли, что такое мастеровщина наша зареченская? Укокошат вас там через три дня и оглядеться не дадут.
Разве так народ возбужден?
Виктор Сергеевич вскинул плечами и молча стал закуривать сигару. Потом, таинственно подняв брови, наклонился ко мне и зашептал:
Туда бы, батенька, теперь полк солдат впору поставить, да на руки им боевые патроны раздать, чтоб каждую минуту были готовы к делу. А у нас, ведь знаете, как делается: пока гром не грянет, никто не перекрестится; а там и пойдут телеграммами губернатора бомбардировать: «Войска давайте!» И холеры-то пока, слава богу, у нас нет никакой, а посмотрите, какие уже слухи ходят: пьяных, говорят, таскают в больницы и там заливают известкой, колодцы в городе все отравлены, и доктора только один чистый оставили для себя; многие уже своими глазами видели, как здоровых людей среди бела дня захватывали крючьями и увозили в больницу Они и не скрывают ничего, прямо говорят: если у нас холера объявится, мы всех докторов перебьем. Шутки, батюшка мой, плохие! Да чего ж вам лучше? Из местных врачей в Чемеровку никто не хочет идти.
На паперти показались священники в золотых ризах; пение вдруг стало громче. Народ заволновался и закрестился, над головами заколыхались хоругви. Облезлая собачонка, отчаянно визжа, промчалась на трех ногах среди толпы; всякий, мимо которого она бежала, считал долгом пихнуть ее сапогом; собачонка катилась в сторону, поднималась и с визгом мчалась дальше. Ход потянулся к кремлевским воротам.
Ну, пойдем и мы следом! сказал Виктор Сергеевич. А как у вас там все в деревне поживают? Через недельку поеду в отпуск в Смоленск, заеду к вам крестницу свою проведать. (Он крестный отец Сони.)
Прощаясь, Виктор Сергеевич еще раз настоятельно посоветовал мне заблаговременно взять свое заявление назад.
6 июля
Я воротился в Касаткино, так как, может быть, придется ждать больше недели.
Вчера вечером, перед отъездом из Пожарска, мы пили у Николая Ивановича чай. Наташа разливала. Николай Иванович рассказывал мне о своих исследованиях над вопросом об обмене веществ у подагриков. Вошла горничная и доложила ему, что его хочет видеть «один человек».
Чего ему? Скажи, чтоб сюда вошел! сказал Николай Иванович.
В дверях залы показался высокий человек в мещанском пиджачке и стоптанных сапогах. Он поклонился и смиренно остановился у порога.
Чего тебе, братец? спросил Николай Иванович.
Вот карточка вам от Владимира Владимировича.
Николай Иванович пробежал несколько строк, написанных на оборотной стороне визитной карточки, слегка покраснел и нахмурился.
Ах, виноват! Очень приятно познакомиться! и он протянул вошедшему руку. Пожалуйста, садитесь! Не хотите ли чаю? Господин Гаврилов! Отрекомендовал он его нам.
На тонких губах вошедшего мелькнула чуть заметная усмешка. Он поклонился и так же смиренно сел к столу на кончик стула. Это был худощавый человек лет тридцати пяти, с жиденькой бородкой и остриженный в скобку; выглядел он мелким торгашом-краснорядцем или прасолом, но лоб у него был интеллигентный.
Николай Иванович еще раз прочел карточку и спросил:
Вы чего же, собственно, хотите?
В этом году, как вы изволите знать, начал Гаврилов с тою же чуть заметною усмешкою, Россию посетил голод, какого давно уже не бывало. Народ питается глиною и соломою, сотнями мрет от цинги и голодного тифа. Общество, живущее трудом этого народа, показало, как вам известно, свою полную нравственную несостоятельность. Даже при этом всенародном бедствии оно не сумело возвыситься до идеи, не сумело слиться с народом и прийти к нему на помощь, как брат к брату. Оно отделывалось пустяками, чтоб только усыпить свою совесть: танцевало в пользу умирающих, объедалось в пользу голодных, жертвовало каких-нибудь полпроцента с жалованья. Да и эти крохи оно давало народу как подачку и только развращало его, потому что всякая милостыня разврат. В настоящее время народ еще не оправился от беды, во многих губерниях вторичный неурожай, а идет новая, еще худшая беда холера
Николай Иванович слушал, забрав в горсть свою длинную седую бороду, и смотрел в окно.
Общество, разумеется, по-прежнему остается достойным себя, продолжал Гаврилов. В этой новой беде, которая грозит уж и ему самому, оно забыло обо всем и бежит спасаться, куда попало. В народе остались только медики, а этого слишком мало. Народ нуждается в материальной помощи, а еще больше в духовной. Ни того, ни другого нет.
Николай Иванович положил голову на руку и стал смотреть на кончик своего сапога.
Общество должно, наконец, прийти в себя. Оно всем обязано народу и ничего не отдает ему. «Другие трудились, а вы вошли в труд их», говорит Иисус
Извините, пожалуйста, прервал его Николай Иванович. Я вот все слушаю вас и мне все-таки неясно, чего вы, собственно, от меня желаете?
Я обратился к вам потому, что мне Владимир Владимирович сказал, что вы хороший человек. В настоящее время на таких только людей и надежда.
Вы хотите, чтоб я пожертвовал в пользу голодающих? медленно спросил Николай Иванович, подняв брови.
Нам нужны ваше сердце, ваш ум, сказал Гаврилов, чуть улыбнувшись, на небрежный вопрос Николая Ивановича. Деньги это последнее; только деньги нам не нужны. И во всяком случае я пришел просить у вас не денег.
А чего же-с?
Вашего нравственного содействия, активной работы в пользу несчастных.
Вот как!.. Однако работа-то работой, а ведь, согласитесь, прежде всего для этого все-таки нужны деньги.
Миром управляют идеи, а не деньги. Прежде всего нужна любовь.
Ну, а после нее деньги? Ведь за хлеб купцу нужно заплатить деньгами, а не любовью.
За деньгами дело не станет, их всегда легко собрать. То и горе у нас, что от всякого дела люди откупаются деньгами.
Вы думаете? Ну, так я вам вот что скажу: у меня тут три четверти города знакомых, а я много собрать не возьмусь.
Гаврилов пожал плечами.
Странно! Я здесь никого не знаю, всего только три дня назад приехал, а берусь вам собрать в месяц пятьсот рублей.
Ну, исполать вам!.. засмеялся Николай Иванович. Я расскажу вам один случай. Был у нас тут в городе студент-юрист; кончает курс, а средств никаких; выгоняют за невзнос платы. Ну, вот я и вздумал устроить сбор. Заезжаю, между прочим, в одну богатую купеческую семью, в которой состою врачом около пятнадцати лет. Барышни сидят в брильянтах, в кружевах. Говорю им. Они поморщились. «Посмотрим, говорят, может быть, что-нибудь найдем». Я к брату их: «Там с ними не сговоришься; вы, Платон Степаныч, энергичный человек, возьмитесь за дело как следует, ведь сами понимаете, нужно помочь!» И знаете, какой из этого вышел результат?
Какой же вышел результат?
Ну, как вы думаете?
Ну-с?
С тех пор меня перестали приглашать в этот дом! отрезал Николай Иванович и стал закуривать папиросу.
Гаврилов внимательно посмотрел на него.
Зачем вы лечите таких? спросил он, чуть дрогнув бровью.
Николай Иванович запнулся от неожиданности вопроса и пожал плечами.
Странное дело! Врач обязан лечить всякого.
Гаврилов продолжал лукаво смотреть на него и беззвучно смеялся.
Какого же рода «активной работы» желаете вы от меня? спросил Николай Иванович, нахмурившись. Прикажете идти в деревню, в народ?
Народ не только в деревне, а и в городах, везде, и везде он нуждается в помощи. Нужно только одно: чтоб не господа благодетельствовали мужичью, а братья помогали братьям. Когда погорелец приходит к мужику, мужик сажает его за стол, кормит обедом и дает копейку, погорелец знает, что он товарищ, потерпевший несчастие. Когда погорелец приходит к барину, барин высылает ему через горничную пятачок, погорелец нищий и получает милостыню. А милостыня есть худший из всех развратов, потому что она одинаково деморализует и дающего, и берущего. Господа съезжаются с разных концов города и с увлечением спорят о шансах Гладстона на избирательную победу или об исполнимости проектов Генри Джорджа, а тут же в подвале идет не менее ожесточенный спор о том, какая божья матерь добрее Ахтырская или Казанская, и на скольких китах стоит земля. Это два различных мира, не имеющих между собою ничего общего